Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Следующий год Шмелев начал необычно. 6 января 1944 года он написал такое распоряжение своим душеприказчикам:

Прошу душеприказчиков О. А. Бредиус и Ю. А., урожденную Кутырину, когда станет возможным, перевезти прах моей покойной жены и мой в Россию и похоронить в Москве на кладбище Донского монастыря, по возможности возле могилы моего отца Сергея Ивановича Шмелева. Настоящее мое духовное завещание написано мною лично, Иваном Сергеевичем Шмелевым, и подписано мною лично в г. Париже 6-го (шестого) января 1944 (тысяча девятьсот сорок четвертого) года на рю Буало, н. 91. Иван Сергеевич Шмелев [535] Цит. по: Коваленко Ю. Москва — Париж. Очерки о русской эмиграции. М., 1991. С. 20. .

Он понял, что при жизни Россию он никогда не увидит, что если и настанет там когда-нибудь эпоха великого прославления, то причиной того будет отнюдь не германский поход. И еще он, очевидно, остро почувствовал, что смерть не так уж далека.

Как и герой «Света», Шмелев, возможно, задавался вопросом, почему и для чего был спасен во время бомбежки. Он погрузился в работу, завершил вторую часть «Лета Господня», которую писал весь 1943 год. Это девять больших глав о болезни и кончине отца. С марта 1944-го он приступил ко второй части «Путей небесных». Весной написал рассказ «Почему так случилось» — о блужданиях русского интеллигента. Но теперь, в отличие от прежних произведений, его герой осознает всю глубину своих ошибок. Кроме того, в условиях войны, в контексте размышлений о возрождении России через Голгофу в рассказе выразилась мысль, что в революции виновата интеллигенция, а вот голгофские страдания легли на плечи народа.

Шмелев усматривал параллель между этим рассказом и кошмаром Ивана Карамазова. «Почему так случилось» — название научного труда главного героя произведения, профессора, занятого философией прогресса. Профессор обращается к «Воспоминанию» (1828) Пушкина:

Это стихотворение ценил Розанов, и Шмелев об этом вспоминает. Действительно, во втором коробе «Опавших листьев» (1915) есть запись:

Пушкин… я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтешь вновь; но это — еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов. Его

одинаково с 50-м псалмом («Помилуя мя, Боже»). Так же велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда [536] Розанов В. В. Опавшие листья С. 343. .

Подобно Розанову, герой Шмелева воспринимает пушкинский текст как покаянный псалом. Как пушкинскому лирическому герою, покаяние и знание о жизни приходят к профессору ночью — ночь возбуждает познание. В финале рассказа это познание выражено пушкинскими строками: «И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю».

Профессору снится сон. Он видит себя в снежном пространстве, у окна избы, в которой топится печь. Варятся щи со свининой, потягивает запахом пирогов, кашей, лучком… Рождество. Словом, родные эмигранту ощущения. В такой сюжетной завязке отразилось личное; Шмелев писал Ильину: «Этот рассказ явился мне на мысли года 2 тому, когда я сильно заболел (приступ воспалившейся „язвы“). Я увидал впросонках поляну и — гребешок избы в сугробе…» [537] Письмо И. Шмелева к И. Ильину от 30.08.1945 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 341–342.

Герой Шмелева вдруг начинает испытывать не только радость, но и стыд: мужик спросит интеллигента, барина, почему так случилось и кто довел Россию до смертоубийства, а барину нечего ответить. Далее в сонном сознании возникает ироничный Мефистофель, который дает герою истинное знание: профессор сорвал маргариточку и сам сорвался! пишет свой труд, а в помощниках у него сатана! Мефистофель напоминает профессору о его юношеских увлечениях Чернышевским. Таким образом, в рассказе Пушкину противополагается Чернышевский. Мефистофель указывает профессору на то, что тот плохо знает Пушкина, проглядел у него насущное. Сознавая ценность Пушкина, своего противника, шмелевский Мефистофель — признаем это — похож на демона из пушкинского «Ангела» (1827): «Не все я в небе ненавидел, / Не все я в мире презирал».

Теперь Чернышевский — «солома», а был когда-то «властителем дум». Интеллигент — шутит Мефистофель — напевал: «Белинского и Гоголя / С базара понесут», и в итоге «все разбазарили». Мефистофель усмехнулся и на некрасовских «пилигримов» у парадного подъезда: в страдную пору мужик не будет «по подъездам шляться». Припомнил Мефистофель и «уклоны» Толстому: «Попотел я с ним, а все-таки сбил на „Крейцера“! — переперчил он… сам не сознавая, а… подтолкнул, у многих слюньки накипали, да что поделать, темперамент!»

Грех интеллигента в том, что он мужика не остановил: Микита, в валенках, в полушубке, прозревал небо, весь универс, и возносился! За всенощной Микитку пробирала дрожь, «и никто Миките-„ваньке“ не воспретил так превозноситься, нельзя ». Грех интеллигента в том, что он все украл у вознесенного в мечтах мужика. Интеллигент в «народишко» еще и сомнение вложил: есть ли Бог? Мефистофель напоминает профессору: философы, психологи, криминалисты, психиатры, социологи, «чуть ли даже не геологи» — все читали доклады, углубляли анализ и так «раскачивали помаленьку» устои. Рассказ завершался тем, что проснувшийся профессор на своем философском труде написал слово «ложь» и стал топтать рукопись под исступленное «к черту!».

Ильин писал Шмелеву 9 ноября 1945 года: «Это скорбное горение мысли не должно оставаться под спудом: оно русское и нужно русским » [538] Письмо И. Шмелева к И. Ильину от 30.08.1945 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 352. . Ильин сам задавался вопросом: зачем нужно было пропять Россию? У него был ответ: безбожие. У Шмелева этот же ответ. От текста к тексту видно, как коренная эстетическая идея Ильина о религиозной основе творчества становится коренной и для Шмелева.

Но религиозная мораль в рассказах Шмелева и категорическое осуждение греха, умственных блужданий, научной безответственности гуманитарной интеллигенции или, напротив, героизация человека из народа все же не превращала художественный текст в развернутую максиму или иллюстрацию нравственной догмы. Шмелева-художника от иллюстративности или прямой публицистичности удерживал творческий потенциал, он свою идеологию размельчал в рефлексии героя, делал ее предметом созерцания, скрытой целью интуитивного узнавания мира.