Михаил Аронов - Александр Галич: полная биография

Едва я закончил чтение, он сразу же вскричал: “Давай, читай еще раз!”

Упиваясь волошинским звуком, я прочитал “Китеж” еще раз.

Аркадич был потрясен. Он, зная дореволюционного Волошина и вовсе не ведая послереволюционного, не мог его таковым предположить, потому потрясение было особенно чувствительным. Он захлебнулся словами.

Через месяц или полтора Галич позвонил и потребовал: “Скорее приезжай! Я тут такое сочинил, что должен тебе немедленно это прочитать!” Он торжествовал и хвастал.

Я приехал.

Он прочитал мне почти слово в слово повторенный волошинский “Китеж”.

Галич надел его на себя так, как сын надевает отцовскую рубаху, — с чувством полнейшего права на владение. “Саша!.. Ты с ума сошел! Ты просто повторил Волошина!” — “Какого?!” — “Помнишь, я с месяц назад прочитал тебе ‘Китеж’?” — “Конечно, помню… А неужто так похоже?” — он очень смутился.

Я вновь прочитал “Китеж”, а когда закончил чтение, он сидел схватившись за голову, и на лице его было выражение провинившегося ребенка. Он даже слегка постанывал.

А еще через день вновь меня вызвал и прочитал то, что сначала назвал “Русские плачи”, но позже уверенно вернулся к названию “Китеж”» [1004].

Общих мотивов и образов в этих произведениях действительно немало. Сравним, например, призыв к молитве в поэме Волошина: « Молитесь же, терпите же , примите ж / На плечи крест, на выю трон. / На дне души гудит подводный Китеж— / Наш неосуществимый сон», — с молитвенным обращением к России, Руси — у Галича: «Я молю тебя: выдюжи! / Будь и в тленье живой, / Чтоб хоть в сердце, как в Китеже. / Слышать благовест твой».

В обоих текстах присутствуют сильнейшие религиозные мотивы, с помощью которых оба поэта стремятся противостоять окружающему хаосу и разрушению. Кроме того, они часто используют «планетарный», апокалиптический подход к изображению трагических событий в России, которые изображают как вселенскую катастрофу. Это подчеркивает и образ пожара, полыхающей России.

У Галича в «Памяти Живаго»: «Опять над Москвою пожары, / И грязная наледь в крови. / И это уже не татары, / Похуже Мамая — свои».

У Волошина в «Китеже»: «Вся Русь — костер. Неугасимый пламень / Из края в край, из века в век / Гудит, ревет… И трескается камень. / И каждый факел — человек».

Правда, в последнем случае на Россию напал Деникин, а в первом — большевики, с которыми воюют царские юнкера, то есть используются прямо противоположные образы…

Галич лучше других знал трагические судьбы многих советских писателей — это постоянно его мучило, не давало покоя. И однажды он выдал на эту тему потрясающий монолог, свидетелем которого оказался Николай Каретников: «Мы провели с Галичем наедине почти весь день, и положенные две бутылки были выпиты. Но ему почему-то не хватило, и, оставив меня в своей болшевской комнатенке, он, взяв гитару, отправился бродить по соседям и “добавил еще”, расплачиваясь исполнением песен.

Вернулся он в том состоянии, в котором даже самые элементарные охранительные рефлексы уже не срабатывали. С порога, еще не успев закрыть дверь, он очень громко, на весь коридор закричал: “Колька! Мы великая страна! Ни в одной стране мира не оценивают поэзию так, как у нас! У нас за стихи можно получить пулю!.. И я им не прощу! — Его голос, от природы обладавший глубокими унтертонами, начал переходить в какое-то жуткое, грозное рычание. — Я им не прощу ни Марину [Цветаеву], ни Мандельштама, ни Заболоцкого! А ты знаешь, как умер Хармс? Это был робкий, тихий человек. Он никого никогда и ни о чем не просил. В начале войны они забыли его в камере, и он там тихо умер от голода!.. Я не прошу им ни Введенского, ни Олейникова, ни Пастернака! Не прощу!! Не прощу!!”

Саша бросился на свою койку лицом вниз, и в его рычащем крике были слышны рыдания…

И я не могу описать, не могу!.. Я не могу описать это!» [1005]

Когда Галич говорил: «Ни в одной стране мира не оценивают поэзию так, как у нас! У нас за стихи можно получить пулю!..» — то явно перефразировал Мандельштама: «Чего ты жалуешься, — говорил он своей жене, — поэзию уважают только у нас — за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают» [1006]. На одном из концертов, которые он даст в 1975 году, уже на Западе, Галич еще раз вернется к этим словам: «Осип Эмильевич Мандельштам когда-то сказал горестные и гордые слова о том, что “нигде в мире так серьезно не относятся к стихам, как в России. В России за стихи даже убивают”. И горестная история многих десятков русских писателей и поэтов вполне подтверждает эти слова. У меня есть целый цикл, который так вот и называется “Литераторские мостки”, и посвящен он памяти ряда поэтов, погибших, затравленных» [1007].

Судьба самого Галича явится еще одним подтверждением этих слов.

Не в последнюю очередь официальное непризнание сыграло свою роль в том, что у Галича постоянно возникало чувство неуверенности в себе как поэте, чем и объясняется столь уничижительное сравнение себя с Мандельштамом: «Вот он великий… А я кто?»

Владимир Фрумкин говорил, что Галич «искренне, по-детски радовался, когда его замечали и отмечали, что он жадно ловил любые свидетельства признания. Похвалы ему были нужны, как воздух» [1008]. Поэтому во время своих домашних концертов, приняв «на грудь», Галич спрашивал Бенедикта Сарнова:

— Ну, скажи, только честно! Как тебе мои стихи?.. Именно как стихи… Ведь правда же, не хуже, чем у Яшки Козловского?

— Саша! — отвечал я. — Ты сошел с ума! Какой Козловский. При чем тут Козловский? Ведь он же графоман…

— Ну что ты! У него такие рифмы… — задумчиво говорил Саша.

Но в конце концов мне все-таки удавалось убедить его, что Козловский со всеми своими замечательными каламбурными рифмами в сравнении с ним, Сашей, — пустое место. Ноль без палочки.

И тогда начинался второй круг.

— Нет, ты скажи… Только честно!.. Как по-твоему, я не хуже Межирова?

— Саша! — говорил я. — Ты лучше Межирова [1009].

Причем не только к Сарнову приставал Галич с подобными расспросами, но и к Станиславу Рассадину, и тоже интересовался насчет поэта-переводчика Якова Козловского, жившего с ним в одном доме. Во время очередного застолья Галич начал восхищаться только что прочитанным сборником стихов Козловского: «Ах, что за поэт!» Рассадин промолчал, но по окончании вечера сказал ему на ухо: «Ну, признавайся! Ты ведь потому так расхваливал этого Козловского, что прочел книжку и испугался: “Я так не умею!”» Галич на это ответил покаянным шепотом: «Точно!» [1010]

Многие удивлялись: «Как же так? Пишет и поет Бог знает что — а все еще на свободе!» [1011]Вероятно, в КГБ до поры до времени не было единого мнения, как поступать с Галичем.