Ареф Минеев - Пять лет на острове Врангеля

Вечером он пришел ко мне.

— Товарищ Минеев, а что, если я полечу на материк?

— Ну что-ж, Константин Михайлович, летите. Я не считаю возможным задерживать вас.

— Мне хочется лететь, но я боюсь бросить работу, не хорошо, если будет перерыв на целый год.

— Работу мы сделаем не хуже вас и будущим летом привезем материалы.

— Только вы не подумайте, что я боюсь.

— Я знаю, Константин Михайлович, вас не первый день и уверен, что страх тут не играет никакой роли.

На материк его звали прилетевшие друзья. Кроме того, он получил письмо от жены, она также звала его домой.

Сидевший у нас в это время геодезист Салищев поддержал меня.

— Если вас начальник отпускает, а тем более говорит, что порученная вам работа не прервется, — нужно лететь.

— Летите, Константин Михайлович, отдыхайте, а потом опять поедете на север.

— Я все же боюсь. Будет очень неприятно, если на материке будут думать, что я не выдержал и сбежал с поста. Я еще подумаю, товарищ Минеев.

И он действительно ночью думал. Ему очень хотелось попасть на материк, но и не хотелось нас оставлять. Он боялся, что на материке его будут обвинять в том, что он сдрейфил и дезертировал.

Выяснилось, что при желании и я, пожалуй, могу полететь на «Совет». Мне было крайне нужно это — не только потому, что хотелось посмотреть на людей. Нужно было хоть коротко с ними потолковать. Важно было обсудить с Дублицким и Остапчиком ряд вопросов, надо было передать отчеты и документы, посылаемые мною в Крайком партии, Крайисполком и АКО, сдать пушнину, принять грузы и — самое главное — доказать Остапчику, почему я должен остаться на острове.

И 6 сентября я полетел на «Совет».

В ночь с 5 на 6 сентября неожиданно пошел снег. Он продолжался и утром. Тундра и горы побелели. С «Совета» сообщали, что у них небольшой туман, льды начинают понемногу сжиматься, но есть много больших прогалин, на которые самолет может свободно спуститься.

Начали погрузку на самолет пушнины, погрузили людей и багаж. Я также взошел на самолет. Отдали концы, и нас ветром отнесло вглубь бухты. В течение нескольких минут мы крутились по бухте, разогревая моторы, но вот Страубе дал полный газ, и самолет пошел на подъем. Машина была загружена больше чем следует и поэтому с трудом оторвалась от воды. Под нами поплыла в обратную сторону вязь бухт, бухточек, кос и островков. Потом вышли за косу и полетели над прибрежной полыньей. Мы не поднимались высоко и летели на высоте 50 метров, чтобы удобнее было наблюдать за состоянием льда, над которым летели. Слева от нас громоздились обрывы мыса Гавайи и высокого берега за ним до реки Клер. Вершины скал были окутаны туманом. Облачность была низкой, но видимость неплохой.

От скалы «Большевик» мы повернули на восток и пошли над льдами. Береговая полынья кончилась сейчас же за устьем реки «Нашей». Пока мы летели у берега, лед был мелко-битый, хотя и довольно сплоченный, а как только пошли в море, под нами показались почти невзломанные поля годовалого льда, кое-где изборожденного линиями торосистых гряд. Изредка виднелись черные полосы узких трещин. Состояние льда особых надежд не внушало.

Минут через тридцать лёта вдалеке зачернела отдельными лоскутами вода, отражаемая облаками. Потом лоскуты превратились в сплошное водное пространство, только кое-где виднелись белые пятна льдов. Мы пристально вглядывались в пространство, разыскивая пароход.

— Вон виднеется «Совет»! — прокричал Салищев, сидевший рядом со мной. Я различил в указанном им направлении у самой кромки льда небольшой серый дымящий утюжок, приткнувшийся к большому ледяному полю.

И вот мы уже над «Советом». На корабле все высыпали наверх. Некоторые, наиболее нетерпеливые, поднялись на ванты и смотрели на самолет. Мы сделали круг над судном, и Страубе пошел на посадку. Он покружился некоторое время над водой, выбирая наиболее удобное место для посадки. На полынье ветром подняло волну, и на ней играли осколки льда. Сверху осколки казались такими мелкими, что, казалось бы, никакой опасности от столкновения с ними быть не могло, но при скорости, с какой самолет должен был бы коснуться воды, удар днищем лодки даже о небольшой кусок льда мог причинить много неприятностей.

Наконец, мы на воде. Винты угомонились и затихли. С корабля, от которого мы сели довольно далеко, спешно спускали шлюпку. Один из людей копался у мотора, беспрерывно крутил его, но мотор чихал, плевался, а работать не хотел. Люди сели за весла и погребли к нам. Скоро они были у самолета, и мы пошли на буксире шлюпки к кораблю. Ветерок, дувший нам в скулу, беспрестанно разворачивал самолет и сбивал вельбот с курса. Гребцы явно не справлялись. Я перешел на шлюпку, взялся за весло, чтобы помочь гребцам. Один из гребцов оставил весла и занялся мотором, он еще раз двадцать раскручивал его, наконец мотор нехотя затарахтел, потом разошелся и больше уже не останавливался.

Мы убрали весла в вельботе, но мощности двигателя нехватало. Я и матрос, свободный от мотора, уселись опять за весла и нажали.

Гребущий рядом со мной матрос обратился ко мне:

— А баба-то тебя не узнает.

Я удивленно воззрился на него.

— Какая баба?

— Ну, какая баба, — жена твоя, вон она стоит на пароходе.

— Моя жена осталась на острове.

— Так ты разве не Скурихин? — спросил он.

— Нет, я — начальник острова, а Скурихин вон, на самолете.

— А! А я думал, что ты Скурихин.

В это время мы подошли к большой льдине. Я сошел с вельбота на лед и пошел к судну.

Вот я уже у самого борта. С мостика меня приветствовал Константин Александрович.

— Добро пожаловать, Ареф Иванович!

— Здравствуйте, Константин Александрович, здравствуйте!

С бака был спущен штормтрап, но у меня на руках был тяжелый сверток с документами, предназначенными для отправки на материк. Сверток мешал мне подняться. Я крикнул, чтобы мне спустили конец. С палубы подали конец, я привязал к нему документы, и они пошли наверх. Я пошел к носу и неуклюже полез по штормтрапу, — ведь по штормтрапу я не лазил с 1929 года, когда последний раз спускался с «Литке» в вельбот перед его отходом. Наверху меня приветствовали работавшие на баке, и я пожал кому-то руку. Самолет тем временем подошел к левому борту, и люди поднялись на судно одновременно со мной. Пассажиров с острова тесно обступили и бесконечно долго расспрашивали.

Наконец, я добрался до каюты Дублицкого. Мы пожали друг другу руки и расцеловались. Три года я не видел этого матерого моряка, и он не показался мне иного изменившимся. Только я успел снять с себя меховую рубаху и сказать несколько фраз Константину Александровичу, как в каюту вошел человек, который сам представился мне: