Александр Пресняков - Над волнами Балтики

Запустили моторы, начали их прогревать. Они, как положено, на замасленных свечах похлопывают. Вот тут и сковало мне сердце. Самые страшные мысли одна за другую цепляются. Хочется вылезти из кабины и не лететь. Знаю, что свечи прожгутся и моторы будут работать нормально, а побороть себя не могу, не могу обрести душевное равновесие.

Когда на старт порулили, я думал только о том, что моторы должны отказать обязательно. И взлетал с чувством страха. Успокоился лишь тогда, когда самолет набрал высоту и появилась возможность маневра при отказе моторов. Но когда пошли на посадку, чувство боязни снова вернулось. Чем ближе земля, тем оно ощутимее.

Пятков после первой посадки хотел меня выпустить самостоятельно, но я попросил его сделать еще два полета по кругу. Он удивился, но полетел. Во время этих полетов я немного втянулся и почувствовал себя лучше.

Потом почти через силу летал два часа по маршруту на бреющем, эту дурь из себя выгонял. К концу тренировки восстановились все навыки, но тревожное чувство все же осталось.

"5 ноября. За два дня налетал девять часов. По совету Пяткова тренировался в пилотировании по приборам. Однако на каждом отрезке маршрута обязательно снижался до бреющего, привыкал к маневру у самой земли. Страхи исчезли так же внезапно, как и возникли. Опять от полета получаю одно удовольствие. Но свой неудачный взлет и вот эти его последствия я, наверное, буду помнить всю жизнь..."

Когда-то в училище мы, курсанты, увлекались книгой американского пилота-испытателя Джимми Коллинза "Ваши крылья". Ценили ее за правдивое описание полетов, за тонкий юмор и влюбленность пилота в свою профессию. В ней он давал много полезных советов коллегам. Тогда я припомнил один из них. Джимми Коллинз в коротенькой юмореске сделал вывод о том, что если у летчика появится чувство боязни, он должен немедленно кончить летать. В противном случае перед друзьями возникнет проблема оплаты цветов на его могилу. До второй аварии я не очень задумывался над практической ценностью этого афоризма, тогда как после нее понял его справедливость. Видимо, Джимми когда-то прочувствовал то, что прочувствовал я. Боязнь полета для летчика самое страшное. В любой, даже очень простой ситуации она обязательно вызовет панику, а значит, и непременную гибель.

Конец ленинградской блокады

"11 ноября. Наконец мы дома. Из тыла вырвались просто чудом. Погода стоит отвратительная. И сегодняшнее улучшение оказалось весьма кратковременным. Только мы приземлились, как пошел мокрый снег.

Нелетный вечер начался как обычно. Одни играли на бильярде. Другие стучали костяшками домино. А третьи, самые умные, склонились в раздумье над шахматными фигурками. Те же, кому окончательно надоело скучать, попросили Виктора Алексеева поиграть на баяне. Он согласился, и у нас состоялся прекрасный баянный концерт. На улице воет промозглый осенний ветер. Оконные стекла залеплены мокрыми серыми хлопьями. А в нашей гостиной тепло, и домик наполнился музыкой...

Прикрыв на секунду глаза, я увидел вдруг Шуру, услышал ее слова: "Помни, и я жду!.."

Баян вдруг умолк. Вздрогнув, я словно проснулся и украдкой взглянул на ребят. Они продолжали сидеть неподвижно, молча переживая все то, что было навеяно звуками музыки. Только Дроздов, глядя на Виктора повлажневшими от восторга глазами, прошептал:

- Ну и играет! Такое только раз в жизни можно услышать. Талант!.."

"19 ноября. Сегодня впервые летали на блокирование авиации противника. Нашему экипажу был выделен один аэродром, расположенный около Пскова. Задача оказалась не из простых. Пришлось повисеть над целью около полутора часов.

В первом ударе мы подлетели к аэродрому скрытно, снижаясь с большой высоты на приглушенных моторах. Бомбу бросили с ходу. После ее разрыва фашисты открыли зенитный огонь с большим опозданием. Снова набрав высоту, мы подождали, пока зенитчики успокоятся, и повторили маневр. Однако противник уже находился в готовности. После взрыва второй бомбы нас на отходе схватили прожекторы, и сразу же начался интенсивный зенитный обстрел. Маневрируя, мы снова вышли из зоны огня, без промедления приглушили моторы и развернулись курсом на летное поле. Такого маневра зенитчики, видно, не ожидали и открыли огонь лишь тогда, когда взорвалась третья бомба. Так, с перерывами в десять - пятнадцать минут, мы выполнили десять заходов. За это время с аэродрома противника ни один самолет не взлетел, а на летном поле даже стартовые огни не включались. В установленное время нас подменил экипаж старшего лейтенанта Самедова. Увидев взрыв его первой бомбы, мы улетели".

"12 декабря. Зима никак не войдет в свою настоящую колею. Морозы сменяются оттепелями, снегопады - моросью с гололедом и сильным обледенением. Даже всеволожские девчата научились определять, когда нас могут вызвать на аэродром, а когда мы наверняка находимся дома. Если на улице слякоть с моросящим дождем, а автобус стоит у ворот без водителя, значит, полетов не будет и можно смело идти к нам в гости".

Я стараюсь щадить поврежденную ногу и избегаю резких движений, поэтому в нелетные вечера Нина стала моим "сидячим" партнером. В душе ей, наверное, обидно, что наши пилоты считают ее еще маленькой девочкой и уделяют больше внимания взрослым подругам. Однако вида она не показывает, а, усевшись поблизости, внимательно наблюдает за окружающими и говорит, говорит без умолку. Обсуждаем мы все, от слухов о возможном прорыве блокады до проблем отоваривания продуктовых карточек и заготовки необходимого количества дров. С продуктами и топливом положение улучшилось, но все же их пока не хватает.

Характер у Нины меняется на глазах. Она становится более наблюдательной и серьезной и рассуждает логичнее, четче. И совершенно не красится. Лишь однажды пришла с подведенными тушью глазами. Я сделал вид, что ничего не заметил.

Через минуту услышал вопрос:

- Скажи откровенно, тебе Раечка нравится?

Нашел глазами ее подружку в толпе, оглядел иронически и ответил небрежно:

- Представь себе, нет.

- Почему? Такая красивая, видная. И танцует чудесно.

Ответил не сразу.

- Видишь ли, - говорю, - приглядись повнимательней. С виду Рая действительно броская, яркая. Но это все неестественное. Это же не она, а одна помада. За гримом лицо совсем исчезло, осталась маска.

Отвернулась она. Потом вдруг засуетилась и, сославшись на занятость, убежала. А назавтра опять появилась веселая и совершенно без грима.

"29 декабря. Из Москвы получил сразу четыре письма: два от мамы, а два от Шурочки. Обе очень волнуются за меня. От кого-то узнали, что я разбился и лежал в госпитале с серьезным ранением. Возмущаются, почему об этом умалчиваю. О повреждении левой ноги я им действительно ничего не писал. Зачем волновать раньше времени? А когда лечение закончилось, отпала необходимость сообщать о былой неприятности. Но информатор все же нашелся. Кто он, пока неизвестно. Однако поистине мир становится тесен".