Жорес Медведев - Никита Хрущев

В январе 1937 года Хрущев дал самую лучшую характеристику сменившему его на посту первого секретаря МК и МГК ВКП(б) А. И. Угарову. А всего через несколько месяцев, в ноябре того же года, Хрущев был специально вызван из Киева Сталиным для участия в расправе над впавшим в немилость Угаровым [71] .

В мемуарах Н. С. Хрущева мера искренности редко превышала потребности самооправдания. Многое списывалось на время, а собственное нежелание критически оценивать обстоятельства считалось естественным. Хрущев вспоминал: «Такая тогда сложилась обстановка. Людей буквально хватали и тащили резать. Люди тонули бесследно, как в океане. Когда начались аресты руководителей партии, профсоюзов, военных товарищей, директоров заводов и фабрик, у меня лично были арестованы два моих помощника. Один из них, Рабинович, занимался общими вопросами, а другой, Финкель, – строительными делами. Оба – исключительно честные и порядочные люди. Я никак не мог допустить даже мысли, что эти двое, Рабинович и Финкель, которых я отлично знал, могут быть действительно “врагами народа”. Но на всех, кого арестовывали, давались “фактические материалы”, и я не имел возможности их опровергнуть, а только сам себя ругал за то, что дал себя одурачить: близкие мне люди оказались врагами народа!

…Тогда я, конечно, негодовал и клеймил всех этих изменников. Сейчас самое выгодное было бы сказать: “В глубине души я им сочувствовал”. Нет, наоборот, я и душой им не сочувствовал, а был в глубине души раздражен и негодовал на них, потому что Сталин (тогда мы были убеждены в этом) не может ошибаться! Не помню сейчас точно, как продолжились дальнейшие аресты. Они сопровождались казнями. Это нигде не объяснялось и не объявлялось, и поэтому мы многого даже не знали. Нас информировали, что такие-то люди сосланы или осуждены на такие-то сроки заключения.

Однако московская партийная организация, областная и городская, продолжала свою деятельность, усиленно работала над сплочением людей для выполнения решений по строительству в Москве и Московской области. Когда аресты велись уже в широком плане, нас информировали иной раз об аресте каких-то крупных людей, что вот такой-то оказался врагом народа. А мы информировали районные партийные организации, первичные парторганизации, комсомол и общественные организации. Все эти данные мы принимали с искренним возмущением, осуждали арестованных. Ведь если те были арестованы, значит, они были разоблачены в своей провокаторской и подрывной деятельности? Были пущены в ход все эпитеты, осуждающие и клеймящие позором таких лиц.

…Вообще же в то время я был слабо информирован о положении дел по стране в целом. Подробности до меня не доходили, хотя я был уже кандидатом в члены Политбюро» [72] .

Нам не приходилось встречать свидетелей того, что Хрущев принимал такое же активное участие в проведении террора, как, скажем, Каганович, Маленков, Молотов, Андреев или Ворошилов. Он явно не был одной из движущих фигур террора в Москве. Но у нас нет свидетельств и того, что Хрущев когда-либо при жизни Сталина выступал против террора или пытался защитить работников московских учреждений. Если ему надо было визировать материалы для ареста, полученные из НКВД, Хрущев неизменно давал свое согласие, подавляя сомнения. «Когда заканчивали следственное дело, – вспоминал Хрущев, – и Сталин считал необходимым, чтобы и другие его подписывали, то он тут же на заседании подписывался и сейчас же вкруговую давал другим, и те, не глядя, уже как известное дело, по информации, которую давал Сталин, характеризовал, так сказать, это преступление… те подписывали. И тем самым, так сказать, вроде коллективный приговор был…» [73] .

Хрущев говорит об этом с явной неохотой, но все же говорит, правда, избегая моральных оценок. Он рассказывает, что секретари обкома должны были работать в контакте с органами НКВД и даже посещать тюрьмы, где велось «следствие». В этой связи он вспоминает о Трейвасе. «Трейвас, – писал Хрущев, – очень хороший товарищ. Фамилия Трейвас в 20-е годы была широко известна как комсомольского деятеля… Это был очень хороший, дельный человек… Сейчас, когда прошло столько лет, я должен оказать, что Трейвас очень хорошо работал, преданно, активно. Это был умный человек, и я был им очень доволен… Трейвас трагично кончил свою жизнь. Он был избран секретарем Калужского горкома партии и хорошо работал там. Гремел, если можно так сказать, Калужский горком. Но когда началась эта мясорубка 1937 года, то он не избежал ее. Я встретился с Трейвасом, когда он сидел в тюрьме. Тогда Сталин выдвинул идею, что секретари обкомов должны ходить в тюрьму и проверять правильность действий чекистских органов. Поэтому я тоже ходил» [74] .

Чем окончилась эта встреча? О чем говорили Хрущев и Трейвас? Об этом Хрущев не пишет. Конечно, он посещал московские тюрьмы не один. С ним всегда был начальник Управления НКВД Москвы С. Реденс, свояк Сталина. Ясно, что рядом был и начальник тюрьмы, а где-то близко и следователь. Мог ли в такой обстановке Трейвас довериться Хрущеву? Инициатива должна была исходить только от Хрущева. Но он не вмешался в дело Трейваса, и тот погиб. Строго официально Хрущев должен был держаться и с Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой. В своих воспоминаниях он говорил: «В дни Октября я был молодым коммунистом. В Ленине я всегда видел нашего великого вождя – и питал большое уважение к Надежде Константиновне Крупской, неразлучной спутнице Ильича. Ее я помню уже как старую, надломленную женщину, появлявшуюся на партконференциях Бауманского района Москвы. Все мы там выступали против Надежды Константиновны. Люди сторонились ее, будто она чумная. По приказу Сталина за ней была установлена слежка, потому что считалось, что она сбилась с партийной линии. Когда я теперь вспоминаю то время, то думаю, что Надежда Константиновна была права, занимала правильную позицию, – да что из того, что я так теперь думаю, задним умом крепок… Потом, когда я уже работал в Московском горкоме партии, Надежда Константиновна заведовала бюро жалоб при Московском городском Совете. В работе Моссовета было много недостатков, и многие рабочие наталкивались на глухую стену бюрократии. В таком случае граждане могли обратиться с жалобой. Но чем могла помочь Надежда Константиновна? У нее не было достаточно влияния даже для того, чтобы саму себя оградить от несправедливости. Нередко она пересылала жалобы мне в горком партии… Я всегда сообщал ей, что можно было делать по той или иной жалобе, а что – нельзя. Иногда мы с ней встречались, Она знала, что я – в шеренге, шагающей по “генеральной линии”, что я продукт сталинского времени, и, зная это, держала себя соответственно по отношению ко мне» {6} .