Василий Шульгин - Последний очевидец

— Я не знаю.

— А может быть, вниз, в преисподнюю?

Она повторила:

— Я не знаю, может быть… Но знаю только, что я с этой лестницы уже сойти не могу.

Я тогда ушел. Больше я этой женщины уже никогда не видел.

А Гюржиев потом вскоре дал в театре, в Константинополе, публичный спектакль.

Он был из двух отделений.

В первом были танцы… Совсем почти европейские, и музыка европейская, чуть-чуть разве ориентализированная…

А вот второе отделение пошло уже совсем по-другому… Совсем уже «на восточных ногах».

И закончилась эта, вторая, часть концерта сценой «Поклонение дьяволу». Посредине сцены на троне сидел ученик, изображавший дьявола. Из-за правых кулис выходили другие ученики и, совершив поклонение, отходили налево. Эти подходившие люди изображали различные нервные болезни… Одни, помню, подходил вроде бы с пляской св. Вита. (Это, знаете, такая болезнь: человек совершенно не стоит на месте, руки-ноги трясутся, бьет руками в грудь…)

И вдруг смотрю, а Максимыч, так тот совсем уже почти на четвереньках, как собака… И с такими, знаете, ужасными увертками… Подползает и зубами на него по-песьи: «щелк-щелк»…

Ну, потом представление окончилось. Максимыч снова подсаживается ко мне. Я ему говорю:

— Вам после таких концертов не чудится запаха серы (ну, то есть присутствия черта).

Он отвечает:

— Да, совершенно отчетливо чую. Но я ничего тут не могу поделать.

И говорит:

— Василий Витальевич! Вырвите меня отсюда. Вырвите меня отсюда, хоть как-нибудь!

Ну да это все очень долго рассказывать. Я его оттуда все-таки в конце концов вырвал.

Но Максимыч-то оказался неисправим. Встретился я с ним несколько лет спустя в Париже. К Гюржиеву он, конечно, уже не вернулся. Но зато присоединился к другому магическому кружку, который вел как раз беспощадную совершенно борьбу — астральную, разумеется, борьбу — с кружком Гюржиева. Возглавляла этот враждебный Гюржиеву кружок Анжелина Васильевна, чрезвычайной силы ясновидящая. Она многое сделала чудесного…

Я ведь и где мой сын, через нее узнал. Но это, господа, очень уж долгая история… А вы хоть, я считаю, и наиболее к таким вещам подготовлены, но, если я вам об Анжелине что знаю расскажу, вы мне, господа, — даже вы мне не поверите…

Это надо пережить самому… Надо пережить самому…

…Хочу продиктовать происшествие, которое так и не получило разъяснения … как бы мистическое… если вам интересно…

Это было во время первой мировой войны. Мы, то есть передовой перевязочно-питательный отряд, пришли в городок Санок… где-то в Галиции… Оставив отряд на площади, я пошел разыскивать место для ночлега. Высмотрел подходящий домик, но на стене его углем было написано «Холера!». В Санке уже был какой-то наш Красный Крест. Я пошел, спросил, как относиться к надписи «Холера». Мне ответили, что это пустяки, холеры нет. Мы заняли дом и тогда убедились, что надпись «Холера» все же сделала свое дело, так как внутренность этой квартиры была совершенно целая, как будто бы хозяева вчера только ее покинули.

Там было несколько комнат, и поэтому одна из них была предоставлена мне одному. В этой комнате была оттоманка, покрытая бархатом, большой круглый стол, на нем газеты, журналы и великолепная книга… Она называлась «Крулева Ядвига» и была превосходно иллюстрирована. Затем был рояль, на котором я сыграл «Вечернюю звезду» из оперы «Тангейзер». В стеклянном шкафу стояли тома золотом обрезанных книг… все больше юридические… по-видимому, тут жил практикующий адвокат… И были еще часы… стоячие часы… примерно ростом полтора метра… Часы не шли, стрелки показывали «4».

Поужинав, легли спать. Я один на своей бархатной кушетке.

Я проснулся от какого-то неприятного звука. Это храпели часы… и затем ударили четыре. Было темно и страшно. Но вдруг я успокоился. Почему? Я почувствовал у себя на левом плече нечто теплое и мягкое. Оно тихонько мурлыкало. Я подумал, что это — кошечка этого дома, которая обрадовалась человеку. Я ей тоже обрадовался и заснул.

Утром я спросил моих медицинских студентов, ночевавших в других комнатах, слышали ли они что-нибудь ночью… например, бой часов…

— Нет, ничего не слышали. Это вам приснилось.

— Может быть…

И мы уехали…

Но через неделю примерно по каким-то делам я вернулся в Санок… один, только с шофером. Конечно, поехали в хорошо знакомый домик.

Увы! Полный разгром… С круглого стола сброшены все книги и журналы, разорванные на части… Выбиты стекла в шкафах, и золотом обрезанные книги — на полу, изорванные, очевидно, на папироски… Бархатное одеяло с кушетки унесено, торчал обезображенный матрац. Хуже всего был рояль. По-видимому, по клавишам бегали в сапогах… Струны — частью лопнули, остальные были расстроены…

Все же мы с шофером — мальчишкой по имени Горбач — не пошли искать другой квартиры. Заночевали. Я лег на обезображенной оттоманке, положив на нее свой спальный мешок. В эту ночь луна светила в комнату… Я заснул. Я проснулся от того, что часы… которые единственные уцелели во всеобщем разгроме… Захрипели и ударили четыре раза. В это же мгновение я ощутил на левом плече что-то теплое и нежное… Оно мурлыкало…

При свете месяца я увидел белую кошечку с голубыми глазами. Я сейчас же успокоился и заснул.

Утром спросил Горбача, слышал ли он, как били часы.

— Нет. Ничего не слышал.

Сделав свои дела, я уехал.

Но через неделю вернулся… опять вдвоем с Горбачом… Вошли в дом, но тут нашли новое «превращение» в стиле Овидия. Тут сейчас расположился штаб русской дивизии. Познакомились… Тут все были киевляне, которые обо мне, конечно, знали. Предложили мне ночевать… Но сказали, что ужасно мало места.

— Если у вас есть спальный мешок, то вот тут ложитесь… вот здесь… в этом коридорчике… Мы тут застали полнейший разгром. Сохранились только вот эти часы… Около них и ложитесь.

Я так и сделал. И непонятное повторилось в третий раз. Часы захрипели и ударили четыре раза. Кошечка появилась. Было темно, но я почувствовал ее на своем левом плече… Она мурлыкала…

Я уже не спрашивал, слышал ли кто-нибудь что-нибудь… потому что боялся, что меня сочтут за сумасшедшего… И уехал…

Больше я уже сюда не приезжал. От всего этого инцидента осталась только роскошная книга о «Крулеве Ядвиге». Ее мои студенты украли еще в первый наш приезд и, торжествуя, преподнесли мне в подарок, сказав:

— Res nullia primo occupanti cedit. (Вещь, никому не принадлежащая, принадлежит тому, кто первый ею завладел.)

Все это так никогда и не объяснилось. В конце концов, я думаю, что это был только сон.