Василий Шульгин - Последний очевидец

3 января 1912 года последовало высочайшее повеление о высылке епископа Гермогена из столицы обратно в епархию и об увольнении его от присутствия в Синоде, решения которого он отказался подписать. Но епископ не подчинился высочайшей воле и, оставшись в Петербурге, вызвал к себе из Царицына Илиодора. Вместе они потребовали от Распутина прекратить сношения с царской семьей. В своих интервью газетным корреспондентам непокорные пастыри, считавшие себя «верноподданными монарха», резко осуждали Синод и обер-прокурора В. К. Саблера. Помню, что в левых газетах где-то было даже напечатано:

В результате всех этих крамольных деяний 17 января 1912 года Гермоген был уволен на покой, а его соратник Илиодор постановлением Синода заточен в монастырь Владимирской епархии. В двадцати пяти верстах от города Гороховца находилась Флорищева пустынь. Там и был заключен иеромонах Илиодор среди леса, тогда дремучего, на берегу реки Лух.

Однако он и тут не покорился и после неудачной попытки бегства из пустыни обратился в октябре 1912 года в Синод с резким обличительным посланием к «поклонникам «святого черта», грязного хлыста Гришки Распутина». Он просил снять с него сан и отлучить от Церкви, «кощунственно прикрывшейся именем Божиим». Не получив ответа, Илиодор послал в Синод 20 ноября 1912 года «отречение» от Бога, веры и церкви, которое подписал кровью, разрезав бритвой руку. Только после этого состоялся суд, и Синод 17 декабря 1912 год снял с него сан. Илиодор был освобожден из монастыря и уехал к себе на Дон, где женился под мирским именем Сергей Труфанов. Но вскоре его привлекли к дознанию по обвинению в оскорблении царской семьи. Бывший монах-бунтарь не стал дожидаться окончания этого дознания и, переодевшись в женское платье, бежал 2 июля 1914 года за границу. Там он поселился в Христиании, ныне Осло, где написал книгу о Распутине, изданную в Москве в 1917 году под заглавием «Святой черт». Революция застала Илиодора в Америке. Тоска по былой славе не покидала его. И вот в 1920 году бывший «верноподданный» снова появляется в Царицыне, где под именем «русского папы» основывает «живую церковь». Объявив себя «патриархом всея Руси», он вторично выступил, но теперь уже не против Синода, а против главы Православной Церкви Тихона. Конец Илиодора мне неизвестен.

В числе слушавших Илиодора в тот знаменательный вечер в Русском собрании в Петербурге был и еще один «верноподданный». Политик крайне правого направления, как-то позже он сказал мне: «Когда я вас слушал в Русском собрании, я подумал, что вы октябрист».

Это в его устах было почти оскорблением, несмотря на то, что октябристы, воспринявшие добросовестно манифест 17 октября 1905 года, были лояльнейшие монархисты. Этот правый, так же как и Илиодор, был монархистом для вида. Сущность его была революционна. Поэтому в историческом аспекте невольно напрашивается нижеследующая мысль.

Большевики, возглавившие революционное движение, не могли не прийти к власти, потому что, опираясь на народ, они наносили удары монархии слева. А правые? Правые, сами того не ведая, помогали им, нанося удары монархии справа. Это стало ясно, когда Пуришкевич восстал в 1911 году против Столыпина, и еще яснее, когда в 1916 году он убил Распутина. Как бы ни был Григорий Ефимович грязен, он все же был ближайшим «другом» императорской четы. Убив его, монархист Пуришкевич нанес удар монархии.

Когда известие о том, что Распутин убит, достигло Москвы, в Императорском театре шел спектакль. Публика, не сговариваясь, покрыла это известие аплодисментами и потребовала исполнения национального гимна. Это происшествие бросает яркий свет на сумбурное состояние умов тогдашних русских монархистов.

Но эта неразбериха и чувства, отрицавшие друг друга, начались гораздо раньше, и особенно ярким примером таких «героев нашего времени» был уже упомянутый мною «верноподданный». Он, несомненно, разделял психологию Илиодора. Кроме того, у него начиналась уже некая мания преследования.

Однажды мы оба присутствовали на большом политическом ужине, устроенном после благотворительного спектакля, имевшего целью поддержать материальные средства народившейся в то время группы студентов-академистов. Эта молодежь защищала академию, то есть университеты, от вторжения политики. Она требовала, чтобы студенты прежде всего были студентами, учились, а не занимались политикой.

Но, так как в то время все шло вверх тормашками, академисты сами стали политической партией, и очень активной. Я тоже, кончая университет в 1899 году, защищал свое право слушать лекции с револьвером в руке.

Естественно, что этот «верноподданный» и я попали на академический ужин. Случилось так, что я сидел за столом рядом с его женой, черноокой немкой из Риги, между прочим, очень красивой. Неожиданно она сказала мне:

— Наклонитесь немного, чтобы закрыть меня от моего мужа.

Так как он был очень ревнив, то естественно, что я спросил ее:

— Неужели он и ко мне вас ревнует? Ведь для этого нет никаких оснований.

Она ответила разумно:

— Для ревности оснований не надо. Но я просто хочу поесть икры.

— Что же вам мешает?

— Он не позволяет мне есть икры, потому что, говорит, в икре легче всего дать отраву.

Я положил ей незаметно от мужа икры на тарелку, но через несколько дней столкнулся с таким же проявлением мании преследования.

Мы пили с ним кофе как-то утром в известной кофейне Андреева. Вечером этот подвал был до отказа набит дамами легкого поведения. По утрам там подавали хороший кофе. Приличная барышня принесла нам большой поднос с пирожными. Я указал ей на яблочное, лежавшее ближе ко мне, но мой собеседник вмешался.

— Разрешите мне выбрать вам, — сказал он, указывая барышне на точно такое же пирожное, находившееся на другом конце подноса. Она положила его мне на тарелку, а когда отошла, он обратился ко мне: — Вы очень неосторожны. Никогда не берите то, что вам подсовывают.

— Почему?

— Потому, что вас могут отравить.

Это было нелепо, но я не стал с ним спорить. Я предпочел продолжить разговор в направлении общей политики. В то время я уже успел оценить П. А. Столыпина. Он привлекал меня проявлением здравого рассудка перед лицом «илиодоров» и им подобных, но ему грозили и слева и справа.

Дальнейший разговор с человеком, боявшимся пирожных, раскрыл мне глубокое изуверство, которое в нем таилось. Он выдумывал про Столыпина невесть что и, между прочим, рассказал следующее:

— Когда Столыпин был еще губернатором в Саратове, ему сделал визит какой-то старый генерал. Зашел разговор о превратностях наших дней. И, между прочим, Столыпин сказал: