Леонид Шебаршин - КГБ шутит... Афоризмы от начальника советской разведки

У каждого, даже безнадежно больного человека, есть будущее. Он не может не думать о том, что ждет его впереди: через час ли, через день, через год. Как правило, человек при этом ошибается, ему не дано знать своей судьбы даже на ближайший пяток минут, а уж тем более на какую-то более длительную частицу вечности. С годами мысли все чаще обращаются в прошлое, далекое или близкое, но равно невозвратное и неизменное. Бесполезно, хотя иногда и занятно, рассуждать, что могло бы случиться, поступи я так, а не эдак. «Если бы да кабы...» Прошлое застыло, изменить его невозможно. Кстати, нередко думал Генерал, столь же неизменно, не зависит от нашей воли и будущее. Это всего-навсего еще не случившееся прошлое, но там все заложено раз и навсегда, помешать тому, что предопределено, вне человеческих сил. «А где же свободная человеческая воля? А где же: каждый — кузнец своего счастья?» Там же — в раз и навсегда застывшем будущем, в нашем не подверженном сознательным изменениям настоящем.

— Ну, Старик, — с позволительной фамильярностью стал урезонивать Генерала стоящий за его плечом автор. — Додумался ты до Геркулесовых столпов, давно уже осмеянных всеми разумными людьми. Чем ты ушиблен? Развитым социализмом, перестройкой или демократической реформой? Или не вполне удачно завершившейся карьерой?

— Я давно подозревал, что ты глупец, — ответствовал Генерал, воздержавшись от более вульгарного словечка. (Знал он их множество, ибо изучал в жизни не только иностранные языки, в частности тот, где все обращаются друг к другу на вы: «Вы скотина, милорд...».) — Печально убеждаться в своей правоте на старости лет. У тебя бывали минуты прозрения, а теперь остается только насмешка. Как бы ты ни насмехался над судьбой, последней посмеется она.

Генерал пожил некоторое время — десятка два лет — меж мусульман и индусов. Было бы странным, если бы их фатализм его не затронул. Тем более что в этом фатализме было гораздо больше здравого смысла, чем в любом современном оптимистическом подходе к жизни. (Подходе, еще не затронутом всеобщей компьютерной запрограммированностью нашего бытия. Всемогущество компьютера должно было породить тягостные мысли хотя бы в некоторых головах.) Забираться дальше в эту материю не хотелось. Генерал мысленно послал автора по традиционному русскому маршруту, и автор послушно удалился.

Генералу довольно часто приходилось бывать в Мо­скве, в городе, где он родился, где родились его родите­ли и все известные ему родственники. Правда, в анкетах он писал, что его мать, Прасковья Михайловна, была ро­ждена в 1909 году в селе Гари (ныне Дмитровский район Московской области). Видимо, за безобидностью лично­сти Прасковьи Михайловны никто из бдительных кадро­виков сомнению этот факт не подвергал. Действительно, матушка Генерала родилась в Гарях, но записана была как родившаяся в Москве. В любом случае Старик был корен­ным москвичом и, несмотря на многолетние отлучки, сво­его существования без Москвы не мыслил. Пребывание на даче было своего рода условностью, символическим уходом из родного города, прикосновением к первозданным, хотя и измельчавшим лесам, из которых этот город вышел. Довольно часто, сидя за письменным столом в своей городской квартире, особенно в зимнее время, он уносился мечтой в заснеженный лес, в скромный домик, к своей бесценной Ксю-Ше. Собачка никогда не появлялась в городе, где так много любопытных, праздных глаз.

Из четко размеренного, но неизвестного будущего Генерал все чаще уходил в прошлое.

Откуда-то издалека, сверху, донеслись сперва чуть слышные, но все более громкие, с металлическим отзвуком голоса. Гусиный клин пролетал высоко над просекой, и дивной красоты птицы переговаривались между собой. Старик бросил бумагу и карандаш, воззрился на небо, с наслаждением вслушался в вечную музыку. «Остановись, мгновенье!» — мог бы вскричать он, но это ему не пришло в голову, настолько красив был полет гусиной стаи. Счастье! У ног завертелась Ксю-Ша. Она сбросила зимнюю шерстку. Новая шубка отсвечивала неземным сиянием, хвост лихой баранкой и влажный черный носик. Старик настолько привык к своей спутнице, что рассеянно потрепал ее по голове, пообещал покормить немного погодя, сказал: «Лежать!» и начал погружаться в прошлое.

Память унесла его в Вену.

...Оказавшись в Вене и проведя там дня три, молодой еще в ту пору Генерал невольно восхитился, насколько хорошо приспособлен город для его работы. (Несколько позже попали ему на глаза воспоминания современников о первом впечатлении, которое произвел Лондон на фельдмаршала Блюхера, пруссака, представителя анти-наполеоновской коалиции, в 1814 году. «Вот этот город бы пограбить!» — воскликнул в восторге Блюхер, увидев Лондон.)

Вена была огромна и великолепна с паутиной улиц, с невероятным множеством исторических памятников, которые обязан посмотреть каждый иностранец и которые не в состоянии прикрыть ни одна контрразведка, особенно в такой мирной и нейтральной стране, как Австрия. Генерал с искренним интересом ходил по музеям, послушал «Eine Kleine Nachtmusik» в замке Шенбрунн, куда добросовестно добирался на венском трамвае. Незнание немецкого, разумеется, мешало, но в то же время позволяло прикидываться иностранцем из неведомой англоязычной страны в случае каких-то затруднений. В любой столице любой нормальный житель с охотой поможет добродушному улыбающемуся чужеземцу. Генерал по непроизвольно усвоенной профессиональной привычке всегда улыбался незнакомцам, так что особых сложностей у него не возникало.

Через три дня Генерал тщательнейшим образом проверился, потратив на это с семи утра до двух часов пополудни (ноги гудели, немецкий лексикон пополнился несколькими полезными фразами), и ровно в 14.00 вышел к «Кафе Моцарт». Какие-то опознавательные признаки — газета в левой руке, журнал «Тайм» в правом кармане плаща и т.п. — не требовались. Генерал и объект великолепно знали друг друга, оба они были профессионалами и вышли на контакт в полной уверенности, что «хвоста», австрийского ли, американского ли, за собой не привели.

Поговорили, обменялись двумя конвертами и разошлись. Навсегда.

Почему же весенняя гусиная стая в Подмосковье напомнила Генералу этот эпизод?

Гуси всего мира говорят на одном, понятном только им, языке. Человек тщетно напрягается, пытаясь постичь их разговор. Генерал и его венский друг когда-то слушали гусиный гогот (плохое слово — гогот, перекличку) над индийскими озерцами. Американец работал в своей Службе. Много знал и продавал свое знание той Службе, где работал Генерал. Гнала американского коллегу не столько нужда в деньгах (она была), сколько понимание неправедности дела, которому его заставляли служить.