Леонид Власов - Маннергейм

— Да пошел ты к черту со своей курой, полковник, — мрачно ответил Маннергейм. Дикая сцена насилия будоражила его ум, было мерзко и невыносимо тяжко. Почувствовав настроение генерала, полковник заметил:

— Может быть, снарядами «угостить» этих изуверов, ваше превосходительство?

— Можно, конечно, но только артиллеристам точно место указать трудно, как бы свои снаряды нам на голову не упали, а если стрелять по площади, много боеприпасов впустую израсходуем.

В окопе у блиндажа послышался шум и какие-то отрывистые разговоры.

— Кто это там у вас шумит? — спросил Маннергейм.

— Бабу привели, ваше превосходительство, — ответил на вопрос генерала вошедший в блиндаж унтер-офицер.

— Давайте ведите ее сюда.

Сквозь низкую узкую дверь блиндажа еле протиснулась полная нагая женщина.

Все ее тело было избито и изодрано, сплошь покрыто глубокими царапинами, из которых сочилась кровь. Обнаженная грудь в кровоподтеках, поперек живота шел кровавый рубец.

— Фельдшера сюда срочно позовите, полковник, — сказал Маннергейм. — Ротмистр, прикройте женщину своей шинелью, но сначала срежьте погоны.

Прибежавший с санитарной сумкой фельдшер сначала растерялся, увидев генерала, но, взглянув на женщину, быстро понял, что ему надо делать. Жгучая боль, которую причинил кровоточащим ранам йод, вернула женщине сознание и чувство стыда. Она отвернулась и хотела сесть на земляной пол. Офицеры поддержали ее, завернули в шинель и усадили на обрубок дерева, служивший стулом.

Около часа женщина просидела, как неживая, прежде чем с ней можно было говорить. Мешая украинские, польские и русские слова, незнакомка начала свой рассказ:

— С тех пор как в наше имение вошли немцы, они пьянствуют день и ночь. Наши хозяева бежали в Австрию, оставив нас, женскую прислугу, в своей усадьбе, приказав свято хранить их имущество. Разместившись в нашей усадьбе, немцы превратили нас, женщин, в своих наложниц.

Мы все под страхом смерти должны были днем и ночью выполнять их скотские прихоти. Сегодня в мою комнату ворвался пьяный майор и, сдирая с меня одежду, потребовал лечь с ним в постель. Я отказалась, тогда он жестоко избил меня плетью, позвал солдат, которые долго измывались надо мной. Сколько их было, я не помню.

— Как вы попали к нам в окопы? — спросил генерал.

— Солдаты, надругавшись надо мной, бросили меня, как тряпку, на свои проволочные заграждения. Бог миловал, и меня не проткнули железные колья. Придя в себя, я куда-то поползла. Сначала ваши солдаты стали по мне стрелять, но потом вот привели к вам.

Генерал и офицеры долго молчали, не решаясь что-либо произнести вслух после этого страшного рассказа.

— Полковник, позвоните от моего имени в наш дивизионный лазарет, пусть они срочно пришлют санитаров. Скажите старшему врачу, что я приказал привести эту женщину в нормальный вид, выделив ей отдельное место с медицинскими сестрами.

— А вы уточните координаты усадьбы, — обратился генерал к другому старшему офицеру, — и нанесите массированный удар по этому осиному гнезду, но не забудьте на время отвести на запасные позиции своих солдат.

На другой день после получасовой артиллерийской «обработки» на месте усадьбы остались только груды кирпичей, правда, немного пострадали и русские окопы.

Через три дня генерал пригласил командира 2-й бригады генерала Жукова и командиров его полков познакомиться с передним краем обороны. Поход по «улицам и переулкам» своеобразного земляного города начался рано утром. До врага рукой подать, однако по траншеям можно пройти в полный рост. Хорошая маскировка, дно траншей устлано сухой травой. Всюду образцовая чистота. Тихо, лишь изредка над головой проносятся один-два снаряда. На это никто не обращает внимания — привыкли. На каждом повороте — стрелки с условными названиями эскадронов. У переднего края окопы уже не такие аккуратные.

— Где тут у вас наблюдательный пункт? — обратился Маннергейм к командиру Ахтырского полка генералу Елчанинову.

— Еще не успели оборудовать, Густав Карлович.

— Может, дальше не пойдем? — как бы невзначай сказал генерал Жуков.

— А почему? — удивился Маннергейм.

— Впереди даже нет окопов, там только небольшая группа солдат, наш передовой «секрет».

— Вот и хорошо, — улыбнулся Маннергейм, — побываем и у них.

Около пятидесяти метров три генерала и сопровождающие их офицеры ползли по-пластунски до неглубокой, хорошо замаскированной кустами траншеи.

Увидев генералов, молодой поручик оторопел и на минуту потерял дар речи.

— Где, поручик, у вас передовые наблюдатели? — спросил Маннергейм.

— Да тут рядом, всего метров десять до них, у немецкой проволоки.

— Подождите, господа, очищать грязь с мундиров, поползем дальше.

Немцы, видимо услышав разговоры, открыли сильный пулеметный огонь. Генералам и офицерам пришлось залечь в неглубокой траншее.

— Эти траншеи мы отрывали ночью, ваше превосходительство, — тихо сказал поручик. — Немцы здесь все хорошо просматривают, и мы вынуждены быть очень осторожными.

— Поручик, я хорошо понимаю всю сложность вашего положения. Вам, как и нам, трудно, враг рядом. Прошу вас, берегите солдат. Приказываю этой ночью глубже зарыться в землю и хорошо замаскировать бруствер. Надеюсь, что ваш наблюдательный пункт будет отличным. Господа, возвращаемся обратно. Поползли. Крепче прижимайтесь к матушке-земле, если не хотите получить пулю в мягкое место.

К началу сентября русский фронт стабилизировался на линии река Стоход — Киселин — Злочев — Брезжаны — Галич — Станислав — Делатынь — Ворохова — Селетин.

28 сентября командующий фронтом приказал 12-й кавалерийской дивизии перейти в район старой русско-австрийской границы у города Почаева. Соединение направлялось в те места, где находилась знаменитая Почаевско-Успенская лавра, основанная, в 1597 году, когда местный монастырь получил от помещицы Анны Гойской земляные и лесные угодья и чудотворную икону Успения Богородицы, доставшуюся от греческого митрополита Неофита. Монастырь недолго был православным, вскоре им завладел униатский орден Святого Василия. В 1831 году свет Православия вновь озарил это место, а в 1833 году обитель получает статус лавры — четвертой в России.

На переход полков 12-й кавалерийской дивизии в конном строю до новых позиций, которые занимала пехотная дивизия, ушло три дня. Шли под мелким дождем, который моросил целые дни, и холодным ветром, пронизывающим до костей. Лошади с трудом вытягивали ноги из грязи. Не было слышно разговоров, за которыми обычно коротается переход. Лишь изредка вылетало крепкое словцо, когда лошадь спотыкалась о вылезший на поверхность корень или оступалась в глубокую колдобину, пугливо шарахнувшись в сторону.