Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Все, до завтра, Мишель: миссию я выполнила и могу удалиться со спокойной душой.

— Да, мерси, мерси…

Сел на стул около окошка, оторвал заклейку. Прочитал по-французски:

«Дорогой друг! Я, по настоянию моих близких, предварительно согласилась на брак с князем Б***. Но одно Ваше слово — и венчанию этому не быть. Жду от Вас решения. Помню все. М.О.».

Он оторопело провел рукой по лбу. Вот незадача! Былые свидания с Майко представлялись ему теперь очень далекими и почти нереальными. Столько событий потом произошло: и поездка с командой ремонтеров, и неожиданная близость с Катей, и печальное расставание с Одоевским… А Майко не забыла и ждала. Что же ей ответить?

На могилу Грибоедова отправились вдвоем с Ниной Александровной и со слугой-грузином из княжеского дома: в одной руке он нес букет свежесрезанных чайных роз, а в другой — кожаную сумку. Шли пешком, поднимались вначале по крутой вымощенной улочке с чахлыми одинокими деревцами на тротуарах, а затем по тропинке в гору. На горе еще издали была видна приземистая грузинская церковка, сложенная из белого камня, — невысокая, без купола, с треугольной покатой крышей. Слева от нее можно было заметить узкую башню-звонницу с небольшим колоколом. Вблизи открылось, что церковка стоит на площадке, огражденной спереди кованой решеткой с балясинами. Основание храма и площадки — каменные, справа и слева сбегают две каменные лестницы, посредине — ниша со склепом. Вход был закрыт решеткой-воротами. За воротами и покоился Грибоедов.

Нина Александровна извлекла из сумки ключ, отперла висячий замок.

Лермонтов, освоившись в полумраке, разглядел каменное надгробие. Сверху было распятие, сзади которого на коленях стояла бронзовая плачущая женщина, в скорби своей приникшая к основанию креста. То ли Дева Мария, оплакивающая Сына, то ли Нина Грибоедова, оплакивающая мужа. Слева на камне — золотом высеченные слова: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!» Это было очень трогательно, в этом было столько чувства, непосредственности, открытости, точно Нина начала говорить официальные, правильные, пафосные слова о бессмертии и памяти русской, а потом сорвалась на обычный, искренний язык одинокой любящей женщины. Потрясенный Михаил почувствовал, что из глаз его потекли слезы. Он устыдился их, торопливо вытер со щек указательным пальцем.

Между тем вдова, опустившись на колени, возложила к могиле цветы и приникла виском к холодному камню. Провела ладонью по барельефу. Что-то при этом проговорила беззвучно. Потом, повернув к корнету лицо, тихо сказала:

— Время придет, и рядом упокоят меня. Будем вместе в вечности. — Помолчав, добавила: — Потому что единство тел мимолетно. Превращается в тлен. А единство душ бесконечно. Ибо богоравно.

Лермонтов опустился на колени рядом с ней и, перекрестившись, поклонился праху великого человека. Подумал: а будет ли у него такая могила? Будет ли у него такая вдова? Будет ли у него загробное счастье?

Нина Александровна поднялась и, позвав слугу, что-то достала из сумки. Встала вновь на колени рядом с Михаилом и произнесла:

— Здесь, на святом для меня и моей семьи месте, я хочу подарить вам кинжал из коллекции Александра Сергеевича Грибоедова. Был куплен им во Владикавказе. Муж его любил и ценил. Надеюсь, что там, на небе, он будет рад видеть вас владельцем этой реликвии.

— О, благодарю.

Он взял торжественно, вытащил из ножен и поцеловал сверкнувший клинок. Разглядел на стали надпись по-персидски.

— Что здесь начертано?

— В переводе Саши: «Умирая — воскресай».

— «Умирая — воскресай». Лучший девиз для воина.

— И не только воина. Умирая телом, воскресай душой.

Лермонтов взял ее руку и поцеловал. Оба на коленях снова перекрестились и склонились перед распятием…

Позже, у себя в комнате, Михаил, взволнованный увиденным, услышанным, пережитым, глядя на кинжал Грибоедова, походил взад-вперед от окна к двери и обратно, затем быстро сел за стол и почти без помарок написал:

Бросив перо, он повалился на кровать и, закрыв глаза, прошептал:

— У меня есть кинжал Грибоедова. Я теперь преемник если не Пушкина, то Грибоедова точно. Я докажу всем, что это так.

Сел, тряхнул головой, рассмеялся:

— Вы еще лизать мне сапоги будете. Все, все! Мерзавцы…

Вечером в доме Чавчавадзе собрались близкие и друзья: барон Розен, князь Бебутов [33] Бебутов Василий Осипович (1791–1858) — князь, российский генерал, герой кавказских походов и Крымской войны. с супругой, полковник Дадиани [34] Дадиани Давид Леванович (1813–1853) — владетельный князь (мтавар) Мегрелии, в 1837 г. полковник, с 1845 г. генерал-майор. , сестры Орбелиани (Майко и Майя) и их родственник — молодой поэт Николай Бараташвили [35] Бараташвили Николай (Николоз) Мелитонович (1817–1845) — выдающийся грузинский поэт-романтик. . После легкого ужина дамы музицировали, пели романсы, а поэты читали стихи на русском и грузинском. Лермонтов, по многочисленным просьбам, декламировал «Бородино». Вскоре старшее поколение удалилось за карточный стол, а молодежь села кружком около камина.

Самым именитым был жених Като — Давид Дадиани, сын правителя Мегрелии Левана V: худощавый, лощеный, с маленькими усиками. Говорил он мало, словно каждое его слово дорого стоило, и, как правило, по-французски.

Самым скромным выглядел Бараташвили, хотя по титулу тоже князь, но отнюдь не владетельный и совсем не богатый, — не имея средств к существованию, он работал чиновником Экспедиции суда и расправы. И писал лирические стихи на грузинском. Все они были посвящены некоей N, но по ряду признаков многие догадывались, что N — Като Чавчавадзе.

Сестры Чавчавадзе сидели рядышком: Нина Александровна — в черном глухом, Екатерина — в светло-сиреневом платье и с открытой шеей, на которую было надето жемчужное ожерелье.

Сестры Орбелиани на ее фоне смотрелись скромно: в сером и коричневом платьях, отделанных кружевами, простые прически с лентами; украшениями служили только серьги и броши.