Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Строго энтр ну [39] Между нами ( фр. ). — мне по секрету сказала сестрица, — ее муж, Владимир Алексеевич, сильно проигрался. Около семидесяти тысяч.

— Господи Иисусе!

— Умоляет Эмилию Карловну попросить у Демидова. А она не соглашается. Произошел скандал, он едва не поднял на нее руку. Муж умчался в бешенстве в Петербург, а жена лежит бездыханная от мигрени. Вуаля [40] Так вот ( фр .). .

Михаил погрустнел.

— Да-с, весьма обидно. Ну да ничего не попишешь: милые бранятся — только тешатся.

Карамзин махнул рукой.

— Помилуйте: «милыми» давно уже не пахнет. Брак у них на грани распада, это всем известно.

— Вот как? Я не знал.

— Граф — милейший человек, но безумный игрок. Может просадить за вечер состояние. Весь в долгах. Иногда детям на еду не хватает.

— Бедная Эмилия Карловна.

— Вышла в юности замуж по глупости. Начиталась французских книжек: ах, лямур, лямур! Вот вам и лямур. Замуж выходить лучше по расчету.

— Вовсе без любви?

— Для женитьбы достаточно простой симпатии. Потому как амуры крутить — это одно, а семью строить — совершенно другое.

Репетицию начали со сцен, где не была занята героиня Мусиной-Пушкиной: выходные куплеты дочек содержателя почтового двора, диалоги мужчин на станции. Лермонтов сначала был рассеян, пропускал свои реплики, но потом втянулся и финальные куплеты ( «Наши замыслы все шатки, наша мудрость все туман, вечно люди будут падки и к обманам, и в обман» ) очень сносно исполнил. Чисто и на подъеме.

Неожиданно отворилась дверь, и вошла Эмилия — немного осунувшаяся, бледная, но с веселым блеском в глазах.

— Здравствуйте, господа. Извините за опоздание.

Софья Николаевна пошла навстречу.

— Милли, дорогая, наконец-то! Мы уже не ждали.

Мусина-Пушкина слабо улыбнулась.

— Я сама не думала: голова с утра болела ужасно. Но потом взяла себя в руки, встала и приехала.

— Ты умница! — Хозяйка обратилась ко всем: — Господа, предлагаю сделать маленький перерыв и выпить чаю. А потом продолжим. Федот, неси самовар! Лиза, помогай разливать.

Михаил подошел к Милли, проводил за стол.

— Я так рад, что вы приехали.

— Правда? — Подняла она на него глаза.

— Истинная правда. Я в спектакле участвую только из-за вас.

— Да будто бы?

— Не люблю представлений. То есть театр я люблю — настоящий, умный театр; даже если это комедия, но хорошая, умная комедия. А домашние спектакли меня раздражают.

— Чем же?

Он пожал плечами.

— Профанацией, вероятно.

— Вы чересчур строги. Мы же это делаем для себя просто, чтобы повеселиться. А не в видах высокого искусства. Выбираем пиески нам по зубам. Или вам не нравится Грибоедов?

«Горе от ума» превосходно. Жаль, что запрещено к постановке. А наша пиеса — посредственная.

— Фу, какой вы злой критик. Отнеситесь к этой затее без особых претензий.

Оживленно болтая, пили чай. Евдокия Ростопчина, как всегда, трещала без умолку. Александр Карамзин рассказывал светские анекдоты. Андрей морщился: «Где ты набрался этой дряни, брат? Слушать тошно». Все смеялись.

Затем продолжили репетицию. Проходили сцену Рославлева-старшего (в исполнении Андрея Карамзина) с Юлией (Мусиной-Пушкиной) в мужском наряде. Милли смешно пыталась говорить басом.

В два часа пополудни, утомившись, сели обедать. Тут уже заправляла мадам Карамзина, от души потчуя гостей. После десерта отдыхали в саду.

Лермонтов подсел на скамейку к Мусиной-Пушкиной.

— Разрешите? Не помешаю?

— Нет, конечно, сделайте одолжение. Ваше внимание так лестно.

— Отчего же?

— Сами знаете. Вся читающая Россия восхищается вашими стихами.

Он игриво прищурился.

— Скоро и прозой будет восхищаться.

— В самом деле?

— В самом деле — не знаю, будет ли восхищаться. Но из прозы кое-что у меня готово.

— Повесть? Роман?

— Затрудняюсь ответить.

— Как сие понять?

— Несколько повестей, объединенных одним героем. В целом получается вроде бы роман.

— Очень любопытно.

На крыльцо вышла Софья Карамзина, потрясла мешочком с бочонками.

— Кто в лото будет, господа?

Мусина-Пушкина спросила:

— Не желаете, Михаил Юрьевич?

— Нет, увольте, мне уже пора. Заступаю на дежурство в восемь вечера.

— Жаль. Но я надеюсь, что послезавтра мы снова увидимся на репетиции.

— Я тоже надеюсь.

Михаил поцеловал ей руку, встал, кивнул, щелкнул каблуками.

— Честь имею, Эмилия Карловна.

— До свидания, Мишель. — Она взглянула на него так тепло и приязненно, что поэт подумал: «Провалиться мне на сем месте, если это не приглашение к развитию отношений!» И, веселый, воодушевленный, раскланялся с хозяевами.

Зайдя по дороге домой на почту, он получил с десяток писем, в том числе от бабушки и от Безобразова из Караагача. Вскрыв второй конверт, прочитал известие: умер Нечволодов, и его вдова, Екатерина Григорьевна, спрашивала полковника, знает ли он адрес Лермонтова в Петербурге. Безобразов не рискнул ей ответить без дозволения самого Михаил Юрьевича.

У него потемнело в глазах: он не знал, как вести себя в этой ситуации.

Пушкины и Мусины-Пушкины состояли в дальнем родстве: их объединял общий предок — выходец из Пруссии, приближенный Александра Невского, Ратша. Точно так же и Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин состоял в родстве с фрейлиной ее императорского величества Екатериной Мусиной-Пушкиной. Разумеется, император Николай I не обошел вниманием и эту симпатичную девушку, как не обходил вниманием большинство фрейлин своей жены, многие из которых имели от него детей.

Заминая очередной альковный скандал, начали искать подходящего жениха, чтобы взял в жены даму на сносях. И, конечно, нашли: им стал корнет лейб-гвардии Кирасирского полка Серж Трубецкой. Он был страшный повеса и бретер, за свои выходки не единожды подвергался опале и высылке. Сейчас в очередной раз сидел на гауптвахте в ожидании воли императора (на Кавказ? в Сибирь?), как вдруг ему сказали: коли женишься на беременной фрейлине, то искупишь свою вину. Трубецкой заметил: «Но ведь всем известно, от кого дитя». А ему в ответ: «Не твоя печаль, рассуждать не надо. Надо исполнять, говорить, что якобы ты встречался с Екатериной тайно больше года. Мол, ребенок твой». Делать нечего, корнет согласился.

Летом 1838 года родилась девочка, окрещенная Софьей — Софьей Сергеевной Трубецкой.

Ко взаимному удовольствию, Екатерина с дочкой вскоре навсегда уехала за границу.

10 сентября Серж явился в Царское Село и прямым ходом направился на квартиру к Лермонтову и Монго. Ибо, во-первых, он приходился шурином Алексею Григорьевичу Столыпину, жившему с ними, во-вторых же, был участником тайного общества, именуемого «кружком шестнадцати» («les seize») [41].