Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Господа, правду ли болтают, что у Соллогуба особые отношения с великой княжной Марией Николаевной? — спросил Трубецкой.

— Ах, оставьте, Серж, что за глупости? — сказала мадам Валуева. — Володя ухаживает за Сонечкой Виельгорской и намерен жениться.

— Разве одно другому помеха? — отозвался Монго.

— Нет, Мария Николаевна не такая.

— Ах, ах, ах, «голубая кровь»! Это не мешает ее папаше соблазнять всех фрейлин императрицы.

— Серж, у вас личная обида на августейших особ.

— Может быть.

— Ваша Мусина-Пушкина пишет вам из-за границы?

При упоминании имени Мусиной-Пушкиной (номинальной супруги Трубецкого, навсегда уехавшей с дочкой за рубеж) Лермонтов почувствовал, как сжимается его сердце.

— Нет, с какой стати? Мы давно не общаемся. Я женился на ней по известным вам причинам, но реальным супругом никогда не был.

— Ну и зря, — вновь заговорил Монго. — Женщина красивая и незлая. Да, была фавориткой императора — и что с того? Дело прошлое. Женятся же на вдовах с детьми.

Трубецкой кивнул.

— Ты, конечно, прав, и с холодной головой я бы так и сделал. Но тогда все во мне кипело и протестовало. А теперь уж поздно.

— Отчего же поздно? Напиши ей письмо, поезжай, в конце концов.

— Нет, я слышал, у нее там теперь любовник.

— А, тогда понятно… Упустил ты свое счастье, бедолага.

В разговор вступила Маша Валуева.

— Отчего, вы, Мишель, за целый вечер не проронили ни слова? Уж не захворали ли?

Лермонтов поморщился.

— Да, отчасти: зуб болит.

— Ах, бедняжка! — с деланной заботой произнес Монго. — А не оттого ли зубик расшалился, что на вечер не приехала некая особа на букву М?

Все оживились. Михаил покраснел.

— Ты болтун, Столыпин, и тебе пора отрезать язык.

— Хорошо, что не голову.

Евдокия Ростопчина удивилась.

— Вы по-прежнему в нее влюблены?

— Да в кого же? — не вытерпел Валуев.

— Как, ты не знаешь? — повернулась к нему жена. — Мишель без ума от Милли.

— Что, действительно?

— Брось, не слушай этих зубоскалов, — огрызнулся поэт. — С Мусиной-Пушкиной мы друзья, не более.

— Только отчего-то ты всегда становился взволнован при ее появлении, — не сдавался Монго.

— Ты заметил? — улыбнулась Ростопчина.

— Это все заметили.

— Боже мой, что за люди! — Лермонтов демонстративно схватился за голову. — Сплетники, завистники. Стоит человеку пококетничать с дамой, сразу за его спиной: шу-шу-шу, он в нее влюблен!

— Значит, не влюблен? — осведомился Валуев.

— Совершенно. Я страдаю от неразделенной любви к мадам Хвостовой, кузине Додо.

(Евдокия Ростопчина, до замужества Сушкова, приходилась двоюродной сестрой Катерине Сушковой, вышедшей за Хвостова).

— Это он нарочно, — заметил Монго. — Для отвода глаз. А на самом деле никаких чувств к Кити давно не питает.

— Ты почем знаешь?

— Я тебя, племянничек, как облупленного знаю.

Неожиданно лакей доложил:

— Ее сиятельство графиня Мусина-Пушкина.

Трубецкой даже хлопнул в ладоши.

— На ловца и зверь бежит!

Лермонтов фыркнул.

— Я с тобой посчитаюсь, Серж, и за «ловца», и за «зверя»!

— Ой, ой, ой. А отчего мы вспыхнули, мсье любострастник?

В залу вошла Эмилия Карловна, раскрасневшаяся от вечернего холодка.

— Извините, господа, за мое столь позднее появление, но никак не могла раньше вырваться. Саша, младшенький, раскапризничался, не хотел идти с нянькой в спальню.

— Мы уже не надеялись, — пошла ей навстречу Маша. — Чай будешь?

— Да, пожалуй. В дороге слегка подмерзла.

— Весна нынче прохладная.

— В Петербурге всегда прохладные весны.

Граф Валуев поинтересовался:

— Как здоровье супруга, Владимира Алексеевича?

— Слава богу, пишет, что неплохо.

«Пишет»? Разве он в отъезде?

— Он теперь в Москве. Чтобы продать или заложить одно из имений.

— Все-таки решили продать?

Милли потупилась.

— Некуда деваться. Страсть Владимира Алексеевича к игре дорого обходится нашему семейству.

Трубецкой заметил:

— Но порой он бывает в прибытке, как я слышал. Говорили, месяца два назад выиграл у Потоцкого более ста тысяч.

— А спустя неделю все проиграл да еще и должен остался.

Маша Валуева перекрестилась.

— Вот несчастье, Господи, прости.

Милли улыбнулась.

— Ах, не нужно за нас переживать. Мы с Владимиром Алексеевичем серьезно поговорили накануне его отъезда в Москву. Он поклялся больше не садиться за ломберный стол.

— Дай-то Бог, — вновь перекрестилась хозяйка.

Разговор пошел на отвлеченные темы, затем Лермонтова попросили что-нибудь почитать. Он вначале отнекивался, но потом, хитро посмотрев на Мусину-Пушкину, сказал:

— Разве что вот это.

Гости засмеялись, стали громко выражать свое восхищение. Эмилия Карловна, пунцовая и смущенная, бормотала оправдания, вроде: «Я не понимаю, чем вызвано…», «Не давала повода…», «Мсье Лермонтов шутит…»

— Ясное дело, шучу, — проговорил поэт.

— Э-э, позволь тебя уличить в лицемерии, — возразил Монго. — Тон стихотворения хоть и веселый, но по сути все верно. Наша графиня действительно прелестнее лилии, обладает удивительно тонкой талией и в глазах ее итальянский блеск, несмотря на шведские корни. Про Бастилию — тоже правда: сердце принадлежит только мужу.

— Ты уверен? — усмехнулась Ростопчина.

— Был уверен до настоящего времени. Неужели ты знаешь, Додо, то, что неведомо нам? И Бастилия пала?

Все опять засмеялись. Мусина-Пушкина сказала:

— Господа, я считаю сию полемику на мой счет неприличной.

— Извините, Милли, вы правы, — поклонился в ее сторону Столыпин. — Мы с Додо слегка увлеклись. Этот башибузук Маешка вечно выбивает солидных людей за рамки благопристойности.

— Прекрати, Монго, или мы поссоримся, — проворчал Лермонтов.

— Умолкаю, ибо наш гений страшен в гневе.

— Представляете, Эмилия Карловна, — продолжил ерничать поэт, — Монго и Додо утверждали до вашего приезда, будто я от вас без ума.

Мусина-Пушкина помолчала. Затем тихо спросила:

— Разве это не так?

Михаил растерялся от этого вопроса, но быстро нашелся:

— Так же, как и все: нет мужчины в свете, кто бы не увлекся вами.

— Но они не сочиняют обо мне столь очаровательные стихи.

— Вам понравилось?

— Безусловно. Кроме последних строчек.

— Что же в них дурного?

Графиня вздохнула.

— Участь любой Бастилии незавидна…

В воздухе повисла напряженная тишина. Произнесенный намек был весьма прозрачен.

— …посему такое сравнение неверно. Сердце мое — не Бастилия, а Тауэр: он не знал разрушений.