Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Я и не прошусь, барин…

Целый день он ездил по родным и знакомым, навестил Алексея Лопухина, Шан-Гиреев, Мартыновых. С Николаем Мартыновым давно дружил — вместе учились в Школе юнкеров и гвардейских прапорщиков, называли друг друга Маешка и Мартышка. Николай служил теперь на Кавказе, тоже находился под следствием — промотал казенные деньги, и родные собирали по крохам, чтобы возместить ущерб и спасти от позора и дальнейших суровых кар. Лермонтов заметил, как выросли и похорошели сестры Николая — Юлия и Наталья, — за ними можно было уже ухаживать. Правда, вначале следовало окончательно выяснить отношения с Мэри. А Мартыновы — «запасной вариант»: если разладится со Щербатовой, то вполне подойдут они. Подумал даже: может не ехать на Кавказ вовсе? Столько он возможностей тут упустит, если вдруг уедет! Но не ехать было никак нельзя — обвинят в дезертирстве и упекут в Сибирь, чего доброго.

Щербатовой Михаил написал записку и отправил к ней домой на Остоженку с кучером. Тот вернулся, привезя ответ: «Моему отцу крайне худо. У себя принять Вас никак нельзя. Может быть, у графини К*** — завтра поутру извещу».

Что ж, по крайней мере не отказ. Это окрыляло.

Вечером он отправился в гости к публицисту Самарину [52], у которого познакомился с Хомяковым [53]и Дмитриевым [54]. Говорили о литературных тенденциях, москвичи в один голос восхищались «Героем нашего времени». Лермонтов от удовольствия краснел.

Утром принесли записку от Мэри: «Жду Вас в час пополудни в доме К*** на Большой Дмитровке». Михаил несказанно обрадовался, завтракал с большим аппетитом, а потом шутя сочинил стихотворение, навеянное строчками из Гете («Über allen Gipfeln…»):

Походил по комнате, стал набрасывать план будущего романа, но потом бросил, лег на оттоманку и задремал. Пробудился уже в двенадцать, начал торопливо одеваться для встречи, то и дело покрикивая на Андрея Ивановича, медлившего подавать сапоги и галстук. Выбежал из дома без пятнадцати час и запрыгнул в коляску: «Трогай, трогай, мы опаздываем». Но приехали тютелька в тютельку.

Дверь открыла аккуратная горничная в переднике и сказала почему-то по-немецки:

— Seien Sie willkommen! (Добро пожаловать!)

Он ответил растерянно:

— Vielen Dank. (Большое спасибо.)

Лермонтов думал, что встреча у них полутайная (это придавало ей романтизма), а оказывается, даже слуги знают о его визите. Ох, теперь пойдет молва по Москве, а затем и дальше. Вдруг узнает Милли? Впрочем, так ли это важно?

По ковровой дорожке он двинулся в гостиную, никого по пути не встретив. Подошел к пейзажу, висевшему на стене, рассмотрел внимательно, профессионально, как художник: все было исполнено грамотно, аккуратно, школа неплохая, но не хватало страсти и темперамента, а от этого — живости: la nature morte [55].

Сзади скрипнула половица. Обернувшись, Лермонтов увидел Щербатову в темном закрытом платье, бледную, но уже не такую убитую горем, как две недели назад в Петербурге. Подошел, склонился, поцеловал руку. Заглянул в глаза — ясные, печальные.

— А хозяйки не будет?

— Нет, она в отъезде, — несколько туманно сказала княгиня. — В доме мы одни, кроме горничной. Но она вряд ли помешает. Разве что попросим у нее кофе?

— Как вы пожелаете.

— Может быть, вина?

— Я бы не отказался.

Они выпили, по-прежнему все еще смущаясь. Шаг навстречу сделала Мария:

— Миша, ты когда уезжаешь?

Сердце екнуло от такой теплоты и домашности.

— Право, я пока не решил. От тебя зависит.

Женщина вздохнула.

— Я, увы, сама себе не хозяйка. Буду при родителе, сколько потребуется. Если Бог призовет его к себе, — тут она перекрестилась, — я в Москве не останусь. С мачехой у меня отношения скверные. Ехать в Петербург тоже нет охоты: в бабушкином доме все напоминает о Мише-маленьком. Так что в этом случае я, скорее всего, уеду за границу. Может быть, в Италию…

— Жаль, что без меня.

— Ужасно жаль. Но пока ты служишь на Кавказе, я развеюсь за рубежом. И тогда мы встретимся.

— Это будет не скоро.

— Что поделаешь? Так сложилась жизнь.

Он схватил ее за руку.

— Нет, еще не сложилась. Мы сейчас вместе и одни в этом доме. Кроме горничной. Но она нам не помешает…

Мария взглянула на него испытующе.

— Ты уверен, Миша?

— Я уверен в том, что люблю тебя. И что ты меня тоже любишь. Ты сама говорила, помнишь?

— Разумеется, помню. И не отрицаю. Я люблю тебя больше жизни. И всегда мечтала о союзе с тобою.

— Если б не де Барант.

У Щербатовой на лице появилась брезгливая усмешка.

— Ах, не говори мне о нем. Он разрушил наше с тобой счастье.

— Мы должны наверстать, Машенька.

— Как ты это ласково произнес: «Машенька». Так меня называла мама…

А потом была спальня, развороченная постель, съехавшая набок подушка и упавшее на пол одеяло, и ее большая грудь у него перед глазами — раза в три больше, чем у Милли — вздрагивающая и колышущаяся при каждом толчке, запрокинутое лицо, сведенные в спазме губы и хриплый стон: «Миша… Мишенька… я люблю тебя…» Он в конце впал в какой-то бешеный экстаз и невольно даже сам застонал сквозь зубы от нахлынувшего блаженства. Затем они тихо целовались, приходя в себя, и благодарили друг друга за счастье.

— Как же хорошо, Миша.

— Рад, что тебе понравилось, Маша.

— Нет, не просто понравилось — я в восторге. У меня ничего подобного раньше не было.

— У меня тоже.

Она заулыбалась с хитринкой.

— Да? А с Мусиной-Пушкиной?

— Ты откуда знаешь?

— Принесла на хвосте сорока.

— С Милли было все по-другому.

— Как же, интересно?

— Мэри, перестань. Не желаю обсуждать с тобой других женщин.

— Говорят, она родила от тебя ребенка.

— Чушь собачья. Меньше слушай светские сплетни.

— Ты, наверное, ей тоже говорил, что любишь?

Приподнявшись на локте, Лермонтов взглянул на Щербатову с возмущением.

— Нашла время ревновать! Вновь прошу тебя: перестань, пожалуйста. Нет никакой Мусиной-Пушкиной. Это миф. Я и ты — вот реальность. Наша близость и наши чувства. Остальное выкинь из головы.

Она обвила его шею белыми мягкими руками, притянула к себе и с нежностью поцеловала.

— Все, уже выкинула. Все, как пожелаешь, любименький. Мой забавный Мишельчик.

— Что же во мне забавного?

— Ты не такой, как прочие. Гений русской словесности. В сочинительстве гениален, в остальном забавен.

— Я твоя забава?

— Как и я твоя.

— Я к тебе отношусь серьезно.

— Как и я к тебе.

— Ты дождешься меня с Кавказа?

— Непременно дождусь, я клянусь. И если ты не передумаешь, буду ждать нашего венчания.