Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Рора, ты знакома с нашим знаменитым поэтом Лермонтовым? — обратился Карамзин к своей собеседнице, и поручик отметил про себя эти «Рора» и «ты».

— Не имела чести.

— Так позволь исправить сие досадное упущение. — Он представил обоих друг другу. Кавалер поцеловал даме ручку и проговорил:

— Вы давно в России, мадам?

— Уж четвертый месяц. Возвратились вместе с Эмилией, побывав по дороге в Стокгольме у нашей младшей сестренки.

Лермонтов подумал: чтобы оставить у той маленькую Машу? Но спросить не решился.

— Где ж сама Эмилия Карловна? Я мечтал ее поприветствовать.

— Обещалась быть.

Вновь прошелся по анфиладе комнат. Гости прибывали, и уже возникла некая толчея, что, с одной стороны, радовало его — в целях конспирации, но, с другой, затрудняло поиски Додо и ее подруги.

Заиграла музыка, и в большой зале начались танцы. Михаил стоял за колонной: и не на виду, и обзор прекрасный. Наконец, он увидел Ростопчину в сиреневом платье, необычайно ей шедшем, и в изящном сиреневом тюрбанчике с ниткой жемчуга. Подойдя к поэтессе, выпалил на одном дыхании:

— Бонжур, бонжур, вы сегодня прелестны, как дела, где Милли?

— Где-то здесь, но учтите: Милли не одна, а с мужем.

Он пробормотал несколько ругательных слов.

— Ничего, не переживайте: как обычно, Владимир Алексеевич сядет вскоре за ломберный стол — обещал по-крупному нынче не играть, — и жена останется в вашем распоряжении.

Неожиданно оркестр заиграл «Боже, царя храни!» — и танцующие гости расступились: в зале появился его величество император Николай Павлович под руку с супругой Александрой Федоровной, вслед за ними шла великая княгиня Ольга Николаевна под руку с дядей — великим князем Михаилом Павловичем, а еще далее — великая княжна Мария Николаевна с мужем — герцогом Лейхтенбергским. Все почтительно поклонились. Император сказал какие-то ласковые слова хозяевам дома, после чего танцы продолжились. Лермонтов поспешно скользнул в курительную комнату, скрывшись там в клубах дыма.

Посмолив трубочку, все-таки рискнул выйти, чтобы поискать Милли, — и, конечно же, по закону подлости, нос к носу столкнулся с Марией Николаевной. В замешательстве шаркнул ножкой.

— О, да наш поэт тоже здесь! — усмехнулась великая княжна. — Я-то думала, что вы на Кавказе под пулями горцев, а от вас, выходит, можно ожидать подвигов только на паркете бала да еще на амурном фронте?

Он ответил сдержанно:

— Поощрен был его императорским величеством двухмесячным отпуском.

— Да, я, кажется, вспомнила: мне мама́ говорила, что за вас хлопотала ваша бабушка, ссылаясь на свое нездоровье. Отчего же вы не сидите у одра несчастной старушки, а гуляете в свете?

Потупя взор, Михаил произнес смиренно:

— Слава богу, бабушке уже лучше.

— Слава богу. Что ж, желаю ей и вам всего наилучшего. Я читала новую книжку ваших стихов. Есть прелестные вещи. Как это в вас уживается — умный, тонкий поэт и несносный бонвиван?

Он пожал плечами.

— Отчего вам кажется, будто бонвиван не может быть поэтом? Взять того же Дениса Васильевича Давыдова…

— Да, его стихи неплохи, но у вас лучше.

— Зато я не такой гусар, как он.

Вдруг по правую руку от него появилась Мусина-Пушкина. Лермонтов, увидев ее, наверное, изменился в лице, потому что Мария Николаевна с удивлением проследила за его взглядом. Эмилия Карловна трепетно присела в поклоне. У великой княжны изогнулась левая бровь — совершенно так, как это бывало у ее августейшего родителя, — и она иронически произнесла, адресуясь к поручику:

— Вот и ваша фаворитка, мсье гусар. Полагаю, именно из-за нее вы пренебрегли участью сиделки у бабушки.

Молодой человек, понурившись, молчал.

— Что ж, не смею задерживать. Вы должны успеть с нею полюбезничать, ведь того и гляди рядом вырастет грозный муж. — И она величаво удалилась.

Облегченно вздохнув, он с волнением посмотрел на то место, где стояла Милли, и ее не увидел. Начал озираться — да где там! Гости кишели, как муравьи, и опять найти графиню среди них было очень трудно. Бросился направо, налево — все безрезультатно. Устремился к Ростопчиной.

— Господи, Додо, где она?

— Вот, действительно, чудак! Говорила с ней два мгновенья назад. Поищите в буфетной.

Но в буфетной Милли тоже не было. Выходя, заметил, как хозяйка бала — Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова — с озабоченным видом приближается к нему. Подошла и взяла под локоть.

— Михаил Юрьевич, я ищу вас по всем залам.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, да… Государю донесли о вашем здесь пребывании. И его величество выразил неудовольствие. Мне об этом поведал великий князь Михаил Павлович. И просил увести вас незаметно, как можно скорее, черным ходом.

— Да неужто? Я в недоумении.

— Нет, вы не ослышались. Пойдемте вместе. Вашу шинель принесет привратник. Если вы столкнетесь тут с Николаем Павловичем, будет невообразимый скандал.

— У меня есть догадка, кто ему донес.

— Это уже неважно. Ах, не стойте же истуканом, ради всего святого! Быстро, быстро — в боковые двери.

Она провела поэта через задние комнаты — не натопленные и темные — и заставила ждать наверное, почти четверть часа, за которые он слегка продрог, ощущая, как промокшая нижняя сорочка холодит грудь и спину. Наконец, ему принесли шинель и фуражку. Лермонтов оделся, и лакей выпустил его через черный ход во двор, где было так темно, хоть глаз выколи. Побродив по сугробам, он обнаружил арку и проход на улицу. Бормотал самому себе: — Вот попался, дурень! С Милли не поговорил, а немилость на себя навлек. Разумеется, это Мария Николаевна донесла по злобе. Больше некому. Впрочем, мало ли кто меня мог заметить — Бенкендорф, Дубельт… Вот не повезло! — И, вздыхая, зашагал на Шпалерную, где они с бабушкой в этот раз нанимали комнаты.

От Ростопчиной принесли конверт. Лермон прочел:

«Дорогой Мишель.

Остаюсь посредником в Ваших делах сердечных. Отправляю оба письма, а уж Вы разбирайтесь сами.

«Милостивый государь Михаил Юрьевич.

Я не знаю, есть ли у меня право называть Вас теперь иначе: не писала целую вечность, за которую бог знает что могло произойти с Вами. Но надеюсь, что Вы по-прежнему живы и не женаты. Я жива и не замужем тоже. Тут за мной ухаживают несколько кавалеров, но такие хлыщи, что смотреть противно. Бабушка от них тоже не в восторге и гоняет почем зря — очень порой потешно.

Мы по-прежнему в Сан-Ремо (это по-французски, итальянцы пишут слитно), здесь зимой довольно уныло, хоть и снега нет. Море серое и недоброе, но не замерзает. Если сравнивать с Петербургом, то не холодно: ходим в теплых накидках, никаких шалей и салопов. Некто Дмитриевский (Вы его вряд ли знаете), что работает помощником нашего консула в Ницце, дал мне почитать Вашу книгу стихов. Вы такая умница! Я над многими опусами плакала, ибо слышала сама, как Вы их читали вслух у Карамзиных. Ах, зачем судьба разлучила нас?