Кристина Жордис - Махатма Ганди

Не то чтобы характер народа полностью переменился, но «река потекла в другую сторону», и это становилось видно по мере того, как исчезала потребность во лжи и обмане. «Это было психологическое преображение, как будто психоаналитик исследовал прошлое пациента, обнаружил причину его комплексов и, обнажив ее перед ним, избавил его от этого груза» [110].

Вернуть униженному народу его гордость — разве это уже не победа? Более того, превратить «обычного человека в святого или героя», потребовать от него самого трудного и поверить в него, в его способность победить себя и в его стойкость, знать, что он сможет соответствовать этим запросам. Независимость была обретена именно ценой такой решимости, хотя и другие факторы сыграли свою роль.

В 1908 году, когда его спросили о происхождении сатьяграхи, Ганди ответил, сославшись на Новый Завет: «Нагорная проповедь привела его к мысли о пассивном сопротивлении, “Бхагавадгита” усилила это впечатление, а после прочтения книги Толстого “Царство Божие внутри нас” идея обрела свою окончательную форму».

Правительство приказало индийцам из Трансвааля зарегистрироваться до августа 1907 года. У входа в конторы выставили пикеты из добровольцев (начиная с двенадцатилетнего возраста), чтобы отговорить индийцев, которые пришли бы регистрироваться, от этого шага, с четким указанием относиться к упрямцам максимально учтиво. В конечном счете зарегистрировались только 500 человек. 28 декабря 1907 года Ганди вызвали в суд, где он еще совсем недавно выступал защитником — теперь он сидел на скамье подсудимых. Он не только признал свою вину, но и потребовал для себя, как главаря, сурового наказания. Его не послушали и приговорили всего к двум месяцам тюрьмы. Впервые он надел тюремную робу и был заперт в камере. Если правительство надеялось таким образом сломить дух его войск, оно просчиталось: очень скоро к нему примкнули другие узники-сатьяграхи, бодро выступавшие стройными рядами. Появилось даже соперничество за то, чтобы попасть в тюрьму, от страха перед «отелем короля Эдуарда» не осталось и следа — там скучилось 155 членов движения сопротивления, они спали прямо на земле и плохо питались, но их дух был крепок, как никогда. Эти веселость и оптимизм напитали собой и строки «Сатьяграхи в Южной Африке». Повеяло чем-то новым. Едва Ганди освоился в новой жизни, которая потом станет для него привычной, как его вызвали в кабинет генерала Смэтса [111]в Преторию. Там было составлено «джентльменское соглашение»: закон отзовут, если индийцы зарегистрируются добровольно. Было семь часов вечера, у Ганди не было ни гроша в кармане, секретарь генерала одолжил ему несколько монет, чтобы купить билет на поезд, и он помчался на вокзал. В Йоханнесбурге он рассказал товарищам о договоре, предлагаемом Смэтсом. Посыпались возражения: а почему бы для начала не отменить этот закон? А если Смэтс нарушит слово? Сатьяграх из принципа не должен никогда бояться своего противника, напротив, доверять ему, ответил Ганди, и индийцы решили идти за ним до конца. Только подозрительные и воинственные патанцы были уверены, что он их предал, причем за деньги. Один из них пригрозил убить первого индийца, который посмеет зарегистрироваться. Разумеется, им стал Ганди.

Утром 10 февраля 1908 года он отправился в бюро регистрации. На повороте его поджидала группа патанцев, в том числе Мир Алам, один из его клиентов. Ганди успел только вскрикнуть: «Э, Рама!» [112](те же самые слова он произнесет в день своей смерти, 30 января 1948 года), — как на него посыпались удары. Если бы не вмешались прохожие, его бы забили насмерть.

Итак, он рисковал жизнью, чтобы соблюсти свою часть договора, заключенного с генералом Смэтсом. Тот утвердил добровольную регистрацию… и не отменил «черный закон». Кто из двоих повел себя как джентльмен? Ганди изложил свою мысль в статье, напечатанной в «Индиан опинион»; написал он и Смэтсу, но, к несчастью, в его памяти события отложились по-другому.

Генералу послали «ультиматум»: либо закон отменят, либо произойдет большое аутодафе: документы о регистрации будут сожжены. От такой дерзости депутаты Трансваальского законодательного собрания чуть не задохнулись от гнева. Закон не отменили. Через два часа по истечении срока приготовили самый большой котел, какой только смогли найти, и две тысячи удостоверений сгорели там ярким огнем. Один журналист из Йоханнесбурга сравнил происходящее с «Бостонским чаепитием» [113]. Конечно, эта выходка не вылилась в войну за независимость, как в Америке, но была столь же дерзкой, задорной и даже зрелищной; Ганди доказал, что обладает даром постановщика и владеет языком символов.

Более того, Мир Алам, выпущенный из тюрьмы, публично просил у Ганди прощения, и тот уверял, что не держит на него зла.

Вопрос остается открытым: каким образом Ганди постепенно удалось вовлечь индийские массы в Южной Африке в свое движение — и законтрактованных рабочих, и элиту? Очевидно, он как великий стратег сумел использовать политические события (обещания, которые правительство нарушило сразу после того, как дало), чтобы привести в исполнение задуманные им планы, каждый раз придавая новый импульс движению (которое порой рисковало сойти на нет), приобретая все более широкую поддержку.

Так, когда Гокхале приехал в 1912 году в Южную Африку (ему устроили торжественную встречу, расстелили красную ковровую дорожку, как англичане умели делать по случаю визитов важных особ, хотя сами и не больно-то их уважали), его заверили, что «черный закон» будет отменен, как и налог в три фунта для законтрактованных рабочих. Как только Гокхале убрался восвояси, тот же самый генерал Смэтс объявил, что налог будет сохранен (белое общество осталось при своем мнении). Еще одно предательство, еще один способ для Ганди придать борьбе конкретное направление, включив в список требований отмену налога и вызвав тем самым конкретную заинтересованность у беднейших трудящихся.

В качестве дополнительного примера можно привести то, как он вовлек в движение сатьяграхи женщин. В 1913 году верховный суд Капской провинции имел глупость объявить, что законными будут считаться лишь браки, заключенные по христианскому обряду, что значило, что все остальные признаны недействительными. Индуски, фарси, мусульманки становились простыми сожительницами — это была такая пощечина супругам и матерям, а также их родине, что Ганди безо всякого труда заручился их участием: отныне индийские женщины, обладая равными правами как сатьяграхи, смогут выйти на «линию огня». Благодаря таким последовательным вливаниям сатьяграха превращалась, как и хотел Ганди, в народное движение, шедшее от самых корней и готовое использовать новые, только что разработанные методы.