Анна Сергеева-Клятис - Батюшков

Константин Николаевич Батюшков прожил 68 лет. Срок этот вполне можно было бы назвать долгим, если бы в 32 он не ощутил очевидных признаков наследственной душевной болезни, которая еще через два года фактически исключила его из списка живущих. Он был одним из самых талантливых стихотворцев эпохи и по степени дарования мог соперничать (и соперничал) с поэтами первой величины, а вскоре, еще при жизни, был объявлен предтечей Пушкина. Однако всегда был неуверен в себе, свое поэтическое творчество оценивал преимущественно невысоко и занимался литературным ремеслом как бы между прочим, в перерывах между другими, главными — служебными и хозяйственными — заботами. Он входил в самый выдающийся круг современников, среди его друзей были не только крупнейшие литераторы, но и весьма влиятельные люди, государственные деятели, однако сам он не сделал карьеры, не получил чинов, да и проклятый материальный вопрос тяготил его не слишком благополучное существование. Он был хорош собой, приятен в общении, порой блестяще остроумен в беседе, за его плечами были два военных похода, ранение, смертельные опасности, однако в него не влюблялись женщины и личная жизнь Батюшкова — одна из самых печальных страниц его биографии. Список противоречий и странностей, которыми был исполнен его долгий-короткий век, можно продолжать до бесконечности. Во многом Батюшков остался загадкой не только для исследователей и потомков, но и для современников, даже близких друзей. «Кроткая, миловидная наружность Батюшкова, — вспоминает А. С. Стурдза, — согласовалась с неподражаемым благозвучием его стихов, с приятностию его плавной и умной прозы. Он был моложав, часто застенчив, сладкоречив; в мягком голосе и в живой, но кроткой беседе его слышался как бы тихий отголосок внутреннего пения. Однако под приятною оболочкою таилась ретивая, пылкая душа, снедаемая честолюбием» [1] Стурдза А. С. Беседа любителей русского слова и Арзамас в царствование Александра I // Москвитянин. 1851. № 21. Кн. 1. С. 15. .

Более того — за внешней веселостью этого острослова пряталась отчаянная тоска, за легкостью — иногда тщательно скрываемое, а иногда прорывающееся наружу страдание, за скромностью и прозаичностью внешнего облика — кипение чувств и болезненная игра воображения. Нельзя лучше было описать собственную натуру, чем сделал это сам Батюшков:

Современники чувствовали, что эта строфа обнажает истинное мироощущение поэта. Не случайно в написанной в 1814 году сатире «Дом сумасшедших» (поистине пророческое название!) хорошо знавший Батюшкова А. Ф. Воейков изобразил его следующим образом:

Изучая короткую, но насыщенную событиями биографию поэта, его мировоззрение и творческие поиски, почти все исследователи сталкивались с кричащим противоречием. С одной стороны, Батюшкову, еще с юности ощущавшему свою предрасположенность к душевной болезни, чрезвычайно подверженному любому влиянию извне, необычайно остро реагировавшему на каждую неприятность, внешний мир представлялся враждебным и бесприютным. Доказательства этому щедро рассыпаны в письмах еще совсем молодого поэта: «…Я столько испытал новых горестей и к толиким приготовлен, что и жизнь мне в тягость» [2] Письмо Н. И. Гнедичу от июня 1808 // Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 75. ; «Я еще откушал от прежних горестей и огорчений; не знаю, как достает на все терпения, а особливо на глупости других» [3] Письмо сестрам от декабря 1808 // Там же. С. 82. ; «Мне так грустно, так я собой недоволен и окружающими меня, что не знаю, куда деваться. Поверишь ли? Дни так единообразны, так длинны, что самая вечность едва ли скучнее» [4] Письмо Н. И. Гнедичу от апреля 1809 // Там же. С. 87. ; «Люди мне так надоели, и все так наскучило, а сердце так пусто, надежды так мало, что я желал бы уничтожиться, уменьшиться, сделаться атомом…» [5] Письмо Н. И. Гнедичу от мая 1809 // Там же. С. 93. ; «Я становлюсь в тягость себе и ни к чему не способен. Не знаю, впрок ли то ранние несчастия и опытность. Беда, когда рассудку не прибавят, а сердце высушат. Я пил горести, пью и буду пить» [6] Письмо Н. И. Гнедичу от сентября 1809 // Там же. С. 104. . И — едва ли не пророческое: «Если я проживу еще десять лет, то сойду с ума. Право, жить скучно; ничто не утешает. Время летит то скоро, то тихо; зла более, нежели добра; глупости более, нежели ума; да что и в уме… В доме у меня тихо, собака дремлет у ног моих, глядя на огонь в печке; сестра в других комнатах перечитывает, думаю, старые письма… Я сто раз брал книгу, и книга падала из рук. Мне не грустно, не скучно, а чувствую что-то необыкновенное, какую-то душевную пустоту…» [7] Письмо Н. И. Гнедичу от ноября 1809 //Там же. С. 106–107. Биограф Батюшкова В. А. Кошелев, комментируя эти строки, справедливо замечает: «…всего двадцать два года, и все несчастия, в сущности, исправимы, и в раздражении самом — не кроется ли каприз? или малодушие? или это действительно предчувствие чего-то трагического, что непременно случится через десять лет?..» [8] Кошелев В. А. Константин Батюшков: Странствия и страсти. М., 1987. С. 85.

Трагическое мироощущение Батюшкова со временем набирало силу и достигло апогея к 1814 году. Война, которую поэт наблюдал вблизи, окончательно «поссорила его с человечеством», личные неудачи заставили расстаться с надеждами на будущее. «Самый факт „образованного варварства“ и разрушение прежней картины мира омрачали для него радость и гордость победы», — пишет И. М. Семенко [9] Семенко И. М. Батюшков и его «Опыты» // Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе: Серия «Литературные памятники». М., 1977. С. 435. . К этому периоду относятся самые безысходные признания Батюшкова: «…поверишь ли, я час от часу более и более сиротею. Всё, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев, оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя. Притом и другие обстоятельства неблагоприятные, огорчения, заботы — лишили меня всего…» [10] Письмо П. А. Вяземскому от августа 1814 // Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2. С. 300.