Ольга Голубева-Терес - Страницы из летной книжки

Вечером на постановке задачи командир эскадрильи Смирнова сказала, что она полетит со мной. Контрольный полет. Всякие проверки мне приходилось выдерживать уже не раз, поэтому я бодро козырнула:

— Есть! — и послушно направилась к командирской машине, хотя куда с большим удовольствием полетела бы с любой из летчиц нашей эскадрильи.

Командир была строга и немногословна. Невысокого роста, с ярким во всю щеку румянцем на неулыбчивом круглом лице, на котором ярко выделялись серые глаза, она смотрела на каждого из своих подчиненных спокойно и требовательно. Ни лихачества, ни промаха она не прощала. Смирнова не только умела требовать от экипажа, звена, эскадрильи безукоризненного выполнения своего долга, но и от себя прежде всего. Она довольно часто повторяла, что в авиации нет мелочей. Если летчица, считала она, подходит к самолету в грязных сапогах, в неопрятном комбинезоне и в несвежем подшлемнике, она не готова к полету. Сама Смирнова всегда была одета безукоризненно и даже щеголевато. Не то что пальца — лезвия ножа не просунешь за пояс, так она затягивала свою тонкую талию. Сапоги сверкали как черные зеркала, а подворотничок сиял первозданной белизной. Строго спрашивая с подчиненного, она никогда не повышала голоса, не срывалась на крик, умела смотреть на данную ей власть как на свою обязанность, как на необходимую сторону своей работы.

— Профессия летчика и штурмана, — говорила она на разборах полетов, — требует постоянного самоотверженного труда и учебы. Для того чтобы ум, воля, здравый смысл, нервы, мышцы были готовы принять единственно правильное решение, летчик и штурман должны чувствовать себя в кабине так, словно там они родились и выросли.

При всех положительных качествах Марии Смирновой мне с ней леталось трудно, из-за того что не могла себе позволить просто поболтать в полете, на каком-то отрезке расслабиться, передохнуть.

Провести в воздухе девять-десять часов и говорить только о деле, только по уставу — это было для меня тяжелейшим трудом. Но и с этим надо было мириться. «Проверяй, — думала я, — увидишь, как проведу».

Едва мы поднялись в воздух, я поспешила уточнить скорость ветра, его направление, снос машины. Как правило, данные, полученные на земле, всегда отставали от событий, происходящих в воздухе. А при бомбометании ветер особенно нужен штурману. Определив на высоте 600 метров небольшой снос, я внесла поправку:

— Командир, курс двести пятьдесят.

Я не могла не восхищаться искусством пилотирования Смирновой. Она набрала высоту семьсот метров и со скоростью сто километров в час устремилась на запад. Сначала шли вдоль шоссе, потом подошли к косе Чушка, затем покатился назад Керченский пролив. Я прикинула в уме: «Минута полета — два километра пути» — и стала вглядываться в крымский берег. Слева появилась Жуковка — это на нашем плацдарме. Линия боевого соприкосновения впереди, вот-вот пересечем ее. О времени и об ориентирах я обязана сообщать каждые пять минут. А пять минут я могу любоваться звездами, вспоминать школьный курс астрономии, выискивая над головой знакомые планеты, даже вздремнуть могу. Только это очень рискованно, можно спросонья сбиться с пути. Однако при большом напряжении, когда летаешь от заката до рассвета, проводишь в воздухе по 8-10 часов, трудно сохранить бодрость. В борьбу с сонливостью включалась медицина. Выдавали нам какие-то горькие белые порошки, таблетки, которые летчики зачастую выплевывали. А вот тонизирующий шоколад «Кола» пришелся всем по вкусу, но на меня он действовал усыпляюще, вводил в легкое полузабытье. Бороться со сном приходилось по-разному: пели, выдумывали что-нибудь смешное, а то и усложняли полет.

На этот раз я стараюсь занять работой свой мозг до предела. Снова и снова проверяю все расчеты в уме. Все у меня получается отлично. Самолет идет точно по заданной линии, будто привязан к ней. «Как по ниточке!» — говорят у нас.

В расчетное время мы подошли к линии фронта. Темная земля перечеркивалась огненными тире и пунктирами. Внизу шла перестрелка, взвивались ракеты, в районе Мамы-Русской полыхал пожар. «Точнехонько идем», — довольно подумала я. Давая летчице курс на НБП — начало боевого пути, я уточнила ветер и сообщила Смирновой. Все шло пока прекрасно! Если бы и дальше так... Но в этом районе в радиусе десятка километров — зона противовоздушной обороны: сотни стволов пушек и пулеметов глядят вверх днем и ночью. Барражируют истребители. Я обдумываю, как поразить цель. Зенитки встретят минуты за три до подхода и столько же минут будут сопровождать после удара. Шесть минут под огнем — это очень много и непросто.

— Командир, зайдем с попутным ветром.

Смирнова в ответ кивает согласно головой.

До НБП — характерного изгиба небольшого лесочка — дошли без происшествий.

— Разворот! — сказала я и дала курс.

После разворота, убедившись в точности удержания курса, я устанавливаю угол прицеливания. Снова определяю снос самолета. По-2 планирует. Тихо. Выдернув предохранительную чеку, я бросаю за борт светящуюся авиабомбу. Она вспыхнула под самолетом, повисла на своем парашюте, и яркий бело-голубой конус света залил землю. Я заметила артиллерийские позиции противника, ходы сообщения. Момент удачный для бомбометания.

— Командир, правее, еще... Так!

Сбросив бомбы, я увидела внизу вспышку.

— Влево!

Пока самолет накренен, я смотрю на все еще освещенную землю, ищу другие орудия, запоминаю их места и стреляю из пулемета — по орудиям, окопам, ходам сообщения. Летчица выводит машину из крена и идет по прямой. Орудие перестало стрелять, значит, огонь его подавлен. К самолету очередями-цепочками потянулись красные огненные шары «эрликонов» — спаренных зенитных установок. Но они нам не страшны, пока САБ ослепляет немцев. Они бьют наугад.

Над позициями появляются другие экипажи. Вижу взрывы бомб. Перестают стрелять и другие орудия, на которые бомбы не падали. В этом и суть задачи: заставить их замолчать, воспретить огонь по нашим войскам.

Летчица берет курс на свою территорию по наикратчайшей. Со снижением, на максимальной скорости. Вот и своя земля. Еле-еле различаем посадочный знак. Он из трех тускло горящих плошек, которые прикрываются металлическими щитками-стенками. По таким огонькам машину сажать сложно.

Механики, подсвечивая фонариками, осматривают самолет снизу и сверху: крылья, фюзеляж, хвостовое оперение — нет ли пробоин. Через три-четыре минуты машина осмотрена, заправлена и мы снова летим... И так один за другим семь боевых полетов, а восьмой — на разведку войск противника. Выбор цели бомбежки свободный.

Маршруты разведки знакомы. Память надежно хранит конфигурацию леса, перелесков, линии дороги, излучины. Малейшее изменение в знакомых картинах должно обратить на себя внимание, насторожить, заставить понять, разгадать. По любым кажущимся мелочам мы должны определить главное — передвижение и дислокацию войск противника. Однако задание очень опасное, трудное. Какова погода на маршруте, какой силы и направления ветер на разных высотах, а в связи с этим — какова будет продолжительность полета, расход горючего, где застанет нас рассвет, ведь ночи уже короткие, а на наших «фанерках» лететь за 80-100 километров от линии фронта очень даже опасно. Короче, какой избрать профиль полета? На этот вопрос можно ответить только в полете. А противовоздушная оборона противника... В общем, многое нас волновало, но идти-то все равно надо.