Любовь Воронцова - Софья Ковалевская

Как легко мог опровергнуть Владимир Онуфриевич гнусные измышления Рагозиных, желавших переложить на него ответственность за свои мошенничества с паями! Но, измученный крушением всех надежд, доведенный до отчаяния угрозой бесчестья, он не нашел сил постоять за себя.

Из Москвы Софья Васильевна направилась в Петербург, откуда должна была выехать в Швецию. Настроение было мрачное.

И Москва и Петербург произвели на нее тяжелое впечатление.

«Кажется, что все находятся под гнетом дурного сна, — писала Ковалевская Миттаг-Леффлеру из Петербурга, — и действуют диаметрально противоположно здравому смыслу. Но это не мешает им думать, что вся наша математика ничего не стоит. Я никогда не видела Чебышева в таком плохом настроении, как сейчас».

Хотела выяснить она, точно ли вернули из Сибири Чернышевского и что с ним? Никто не смог ответить.

Люди переводили разговор на другие темы, едва сохраняя приличие. Казалось, им все равно: вернули — ну и пусть вернули; здоров он, сошел с ума — не их дело.

«Да, впрочем, — сообщала Софья Васильевна в письме П. Л. Лаврову, — если бы общество отнеслось к Чернышевскому иначе, может быть, его и подальше упрятали бы власти предержащие!»

Над Россией простерлась черная тень Победоносцева и Каткова.

В атмосфере «разнузданной, невероятно бессмысленной и зверской реакции» [10] В. И. Ленин , Соч., т. 1, стр. 267. правительства нового царя Александра III «почерневшие» либералы проповедовали идеал «малых дел», множилась отвратительная шайка ренегатов, а «золотая молодежь» создала «священную дружину» с добровольными шпионами, провокаторами и убийцами.

И тем разительней звучал в этом страшном мире гневный голос писателя-воина, писателя-борца. Ковалевская взяла с собой в дорогу и прочитывала страницу за страницей новую книгу Салтыкова-Щедрина «Письмо к тетеньке».

С какой прозорливостью вскрывал писатель перед «тетенькой» — русской интеллигенцией — процессы идейного разложения ее буржуазно-либеральной части, «повадливость», легкость, с какой пала она на колени перед кулаком реакции, чуть было всех русских подданных поголовно к сонму «неблагонадежных» не причислившей.

Щедрин рассказывал о черных временах, когда проходило на глазах интеллигентного общества организованное неистовство, туча мрака — без просвета, без надежд, «а мы прогуливались под сенью тенистых древес, говорили о возвышающих душу обманах и внимали пению соловья!». Со страстной болью напоминал он о том, что даже лучшие ограничивались тем, что умывали руки…

И снова бередила душу Ковалевской мысль: а правильно ли поступила она, посвятив себя науке — «делу меньшинства», а не борьбе с самодержавием?

Пароход шел шхерами. Больше не качало. Ослабевший ветер налетал порывами. Его тонкий свист тонул в глухом шуме кипевшей под винтами воды. Софья Васильевна стояла на палубе, прижавшись к борту. Из серой мглы выступали смутные очертания города — на темном фоне деревьев светлые пятна зданий с острыми, вонзающимися в облака шпилями. Стокгольм…

«Я так благодарна Стокгольмскому университету, который первым из европейских университетов хочет открыть мне свои двери, что я заранее готова привязаться к Стокгольму, к Швеции, как к родной стране, — писала Ковалевская шведскому профессору. — Я надеюсь, что, прибыв туда, я останусь там на долгие годы и найду там вторую родину».

А сможет ли, найдет ли она в себе силы привязаться к этой радушной стране и полюбить так, как любит Россию?

За лесом тонких мачт, за белыми парусами показалась пристань. Софья Васильевна увидела высокую фигуру Миттаг-Леффлера, его худое, тонкое лицо, развевающиеся светлые волосы над прекрасным лбом. Профессор встречал Ковалевскую с женой, Сигне Линдфорс, похожей на подростка, играющего в замужнюю женщину. С букетом цветов Миттаг-Леффлер протянул Ковалевской скатанную в трубку газету.

— О, вы только послушайте, что пишут у нас о вашем приезде! — задерживая руку Софьи Васильевны, возбужденно сказал он, — «Сегодня нам предстоит сообщить не о приезде какого-нибудь пошлого принца крови или тому подобного высокого, но ничего не значащего лица. Нет, принцесса науки…» Слышите? «…принцесса науки, госпожа Ковалевская, почтила наш город своим посещением и будет первым приват-доцентом — женщиной во всей Швеции». Не находите ли вы, что это добрый знак?

— Да, да, благодарю вас, — Софья Васильевна с трудом произнесла эти слова. Голос не подчинялся ей. Она нежно пожала руку маленькой светловолосой Сигне, восхищенно смотревшей ясными детскими глазами на ученую гостью, и еще раз сказала Миттаг-Леффлеру:

— Благодарю вас, мой мужественный, дорогой друг!

Наверное, сама Швеция встречала ее в образе милой кроткой Сигне и отважного, деятельного Гесты.

— Вы позволите мне называть вас так? И зовите меня Соней. Вам не справиться с русской манерой величать по отцу. Очень длинно!

— Сонья? Красивое имя, — отозвалась Сигне. — Сонья…

В тот же день Геста Миттаг-Леффлер спросил, как Ковалевская отнесется к тому, чтобы он и Сигне пригласили к себе на вечер ученых и познакомили ее сразу со всеми.

— Подождите недели две, пока я не научусь говорить по-шведски, — ответила Ковалевская.

Все рассмеялись над самонадеянным заявлением, а Софья Васильевна попросила порекомендовать ей учителя и стала брать уроки со следующего же дня. Как и все, что делала, она и занималась неистово, с утра до вечера упражняясь в языке. Через две недели Ковалевская, хотя и коверкая безбожно слова, смогла объясняться по-шведски, а через два месяца достаточно познакомилась с современной ей беллетристикой, была захвачена «Сказанием о Фритьофе» великого шведского поэта Эсайи Тегнера. Произведения же Рунеберга вызвали у нее замечание:

— Они мне не особенно нравятся: мне кажется, что у них тот же недостаток, что и в «Сотворении мира» Гайдна. Им недостает дьявола, а без него не существует истинной гармонии в этом мире.

То новое — идеи экономической несправедливости существующего строя, женского равноправия, несостоятельности религии и др., — что проникло в Швецию, было здесь очень бурно принято. Особенно это отразилось на литературе, которую обновляла школа молодых писателей.

Между этими писателями ее внимание привлек Август Стриндберг, которого нашла она человеком чрезвычайно талантливым, но приверженным самому крайнему направлению и в литературе и в жизни, а потому сделавшемуся «страшилищем и козлищем искупления всей благомыслящей части общества». Ее подкупало в этом полном противоречий человеке бесстрашие, с каким бросал он вызов всем закоснелым догмам старого мира. Понравились ей некоторые драмы норвежца Генриха Ибсена, а сестру Миттаг-Лефлера — Анну-Шарлотту Эдгрен-Леффлер — Софья Васильевна сочла даже «большой революционеркой».