Надежда Дурова - Кавалерист-девица

В одиннадцатом часу подъехала я к воротам полковника Цеддельмана. Это был старый знакомец отца моего. На осведомление мое, можно ли у них остановиться отвечали радостным криком две его своячины, молодые девицы, которых я любила без памяти; они обе выскочили на крыльцо, схватили с плеч моих шинель, бросили ее человеку в руки и умчали меня с собою в комнаты. Прошло четверть часа, прежде, нежели Цеддельман мог обнять меня, спросить о здоровье отца и предложить свое радушное гостеприимство. Наталия и Мария не выпускали меня из рук; они то обе вдруг говорили, то одна другую перебивали, так что я не знала, которую слушать. «Да перестаньте! вы одурите его, — говорил Цеддельман, смеясь и стараясь высвободить Меня из рук их; — дайте же мне поздороваться с ним…» Наконец радостный восторг моих приятельниц утих несколько; и как они сидели уже за столом, когда я приехала, то, пригласив меня ужинать, сели опять за стол. В продолжение ужина рассказали мне по порядку весь быт разных увеселений на заводе; главное был театр. «Кто же у вас актеры?» — спросила я. — «Сын генерала и много других чиновников». — «А дамы играют?» — «Ни одна». — «Кто ж играет женские роли?» — «Иногда практиканты, иногда берут кого-нибудь из генеральской канцелярии». — «И они хорошо играют?» — «Ну, как удастся; у нас отлично играются мужские роли, потому что молодой Грен, Смирнов и Давыдов — такие актеры, каких редко можно видеть на сцене, даже и в столице». — «Какого рода пиесы предпочтительно играются?» — «Комедии и оперы». — «Оперы?» — «Да! и какие оперы! какие голоса! какая музыка!» — «Вот, право, это любопытно видеть; я в восхищении, что вздумал сюда приехать. Часто у вас даются представления?» — «Два раза в неделю». — «Молодой Грен женат?» — «Женат, на красавице…» После ужина Наталия и ее подруга хотели было еще много рассказывать мне о разных происшествиях в их маленьком царстве; но Цеддельман увел их обеих, говоря: «До завтра, до завтра! не все вдруг; дайте ему и самому что-нибудь увидеть… Я надеюсь, вы у нас погостите?» — «Пока не наскучу вам». — «В таком случае вы останетесь у нас на всю жизнь. Вот ваша комната, желаю вам покойного сна». Я осталась у дверей, пока Цеддельман и обе девицы, перешед залу, скрылись в противоположную комнату. Тогда, отворя дверь своей комнаты и ожидая найти в ней и тепло, и светло, я очень удивилась, не найдя ни того, ни другого; из отверстой двери несло на меня холодом Гренландии, и во тьме ее белелись только окна, замерзшие на вершок толщиною. Изумление мое в ту ж секунду было прервано приходом моего человека с свечою в одной руке и жаровнею в другой. «Разве здесь нет комнаты теплее этой? тут, кажется, все равно, что на дворе». — «Что делать, сударь. Эту комнату натопить нельзя; ее всегда отдают гостям, не потому, чтоб хотели их заморозить, но потому, что она всех других приличнее для них: отдельна от спален хозяев, примыкает к зале, имеет лучшую мебель и особливый ход; весь ее порок, что холодна, как собачья конура в зимнюю ночь». Слушая этот вздор моего человека, я вошла в комнату. Постель мне была сделана из мехов волчьих и медвежьих; человек поставил жаровню и на нее небольшой тазик с спиртом, который он тотчас и зажег: «Вот, сударь, сию минуту будет тепло на целые полчаса; этого довольно, чтоб раздеться и лечь, а там уже вам будет и жарко между таким множеством шуб…» В самом деле, воздух тотчас начал согреваться. Я подошла к постели, желая рассмотреть это ложе из звериных кож; подняла верхний мех и очень удивилась и обрадовалась, увидев на самой средине волчьего меха премиленького щеночка недель шести; он спал, свернувшись клубком. Оборотясь к человеку, чтоб спросить, откуда взялось это прекрасное маленькое животное, я заметила на лице его какую-то глупо-торжественную мину, по которой сейчас угадала, что это он сделал мне такую нечаянность. «Где ж взял ее?» — спросила я. «На улице; его мучили мальчишки и бросили; он начинал уже мерзнуть и чуть полз, когда я увидел его и тотчас взял. Если вам неугодно, так позвольте мне удержать его у себя». — «Нет, пусть останется у меня…» — Я отослала человека, разделась и легла спать, взяв прежде на руки миленькую тварь, кроткую, беззащитную и одаренную от природы такою способностью любить, какой люди никогда не достигнут, несмотря ни на какие свои утонченности в чувствованиях…

Человек правду сказал, что мне будет жарко от шуб: я спала не более получаса и проснулась от визга миленького щенка: он упал с постели. Подняв его, я опять положила к себе под шубу; но ему, как и мне, сделалось нестерпимо жарко; он выполз наверх, растянулся на коже и дышал тяжело, хотя в горнице было до крайности холодно; видно, ему хотелось пить, и к тому ж теплота его природной шубы с теплотою мехов сделали ему жар нестерпимым; он метался по постели, падал с нее, ходил по полу и визжал; я всякий раз вставала, искала его ощупью под кроватью, опять ложилась и наконец совсем не рада стала своему приобретению. Поутру я, дрожа, одевалась в своей Лапландии и торопилась так, как никогда еще ни в каком случае не торопилась. Окончив в пять минут весь свой наряд, схватила я на руки своего маленького товарища и пошла к семейству Цеддельмана; все они были уже за чайным столом. «Это что за прелесть! — вскричали обе девицы, как только увидели мою собачку; — где вы взяли ее? неужели с собою привезли? что вчера не сказали нам? где она была?» — «Это бесприютная сирота, была вчера осуждена на смерть вашими уличными повесами; но судьбе не угодно, и вот она очутилась на моей постели в средине той полдюжины мехов, из которых она была составлена». — «Да, кстати, о мехах, было вам тепло?» — «Посереди мехов, пока лежал, разумеется, было не только тепло, но даже душно; а каково было тогда, как пришлось вставать и одеваться, так уже этого рассказать словами нельзя и надобно испытать». — «Как! да ведь мы приказали нагреть вашу комнату спиртом, пока вы еще лежите в постели». — «Ну так, видно, я не дал времени исполнить ваше приказание; я никогда не лежу в постели, проснувшись, и тотчас встаю и одеваюсь». Цеддельман прекратил пустой разговор наш, спрося меня, не хочу ли я ехать с ним к генералу? «Очень охотно, любезный полковник, поедемте!» — «А я возьму покамест вашего красавчика под свой присмотр, — сказала Мария и взяла у меня из рук собачку, — ее надобно вымыть», — говорила она, унося ее.

Нам подали сани, которые здесь зовутся пошевнями; экипаж довольно бедный и неприятный для глаз, по крайней мере, для моих. На облучке сидел татарин с сердитым лицом; он взглянул на нас обоих с выражением ненависти; мы сели. «Что ваш кучер так пасмурен, не болен ли?» — «О, нет! это обыкновенное выражение его физиономии; у него только вид такой, а на самом деле он очень добрый человек. Люблю этот народ! Татары во многих отношениях лучше наших…» Цеддельман сел на своего конька; он имел какое-то смешное пристрастие к татарам и, принимаясь хвалить их, нескоро оканчивал свой панегирик. Между тем мы ехали самою тихою рысью. «Все это так, почтенный полковник, но для чего мы едем почти шагом? теперь двадцать пять градусов морозу; так, вместо этого парадного шествия, нельзя ли приказать пролететь вихрем». — «Что вы! боже сохрани! Шарын придет в отчаяние да и просто не послушает: он любит лошадей более всего, что только может любить человек…» Я молчала; до квартиры генерала было еще далеко, а мороз нестерпим; я решилась без согласия Шарына и Цеддельмана понуждать лошадей к бегу и стала щелкать ртом и цмукать, как то обыкновенно делают, чтобы придать живости лошадям. Средство это было успешно: лошади пустились большой рысью; пристяжная начала свиваться кольцом и подпрыгивать. «Что это, что это? держи, Шарын! Да держи, братец!..» Я перестала, но когда Шарын удержал лошадей, то опять принялась за свой маневр, и опять то же действие… «Не понимаю, что сегодня с моими лошадьми! отчего они несут?» — говорил Цеддельман. Шарын злился и ворчал что-то, упоминая шайтана! Он нисколько не подозревал, что этим шайтаном была я. Ни Шарыну, ни Цеддельману нельзя было слышать тех подстреканий, которые я делала их лошадям: первый был глух, а последний слишком закутан. Наконец, щелкая и цмукая, бранясь и удивляясь, прыгая и извиваясь, долетели мы все к подъезду генерала.