Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

Захоти великий поэт в наше время выразить тоску по покою заброшенного на грань уничтожения человека, ему пришлось бы создать из «Одиссеи» другой эпос или придумать идиллию «Одиссей у Пенелопы».

Куринский, 18 декабря 1942

Подъем на Сарай-Гору, — высоту, вершина которой в руках русских. «Сарай» — слово татарского происхождения, «гора» — немецкое «Berg».

Это объяснил мне молодой переводчик, несший автомат Хойслера, так как местность кишит партизанами. Он — русский немец, отпрыск швабских эмигрантов. Его родители были зажиточными крестьянами в Крыму, под Евпаторией. Потом, как кулаки, они были отправлены в Омск, в Сибирь. Им пришлось оставить сына в возрасте девяти лет. С 1936 года он ничего о них не слышал.

Мы поднимались густым лиственным лесом, состоящим из молодых дубов, осин и буков. Время от времени пробирались сквозь кустарник с ярко-красными и светло-зелеными ветками, пересекали болотные островки с высокими кочками, с которых ниспадали бурые клочья мха. По дороге к нам присоединился один унтер-офицер с топором, отыскивавший себе рождественскую елку.

Спустя два часа мы достигли гребня горы, ниже которого протянулся ряд блокгаузов. Посты были расположены немного выше, чтобы можно было заглянуть по ту сторону склона. Мы обошли всю линию, расположенную в высшей степени удачно. На правом фланге зиял широкий просвет, далее находился туркменский батальон. Здесь унтер-офицер с топором отправился за добычей и через час вернулся с прекрасной елкой, иглы ее с изнанки были как будто покрыты воском.

Мы передохнули у командира роты, сводившего нас затем к еще более высоко расположенному пункту, где русским удалось прорваться две недели тому назад. При этом состав был уничтожен. Могильные кресты венчали высоту; они были обвиты рождественскими розами. Оттуда была видна вершина — лысая глава с бункерами в ближнем кустарнике. Как раз в это время группа снарядов с треском разорвалась рядом с ним. Они вспугнули мощного орла, чертившего спокойные крути над суматохой внизу.

Потом спуск, во время которого местный житель рассказывал о расстреле партизан. Я услышал сзади смех переводчика и внимательнее взглянул на него. Мне показалось, что стали заметнее пергаментный оттенок его кожи, неподвижность взгляда, которые я наблюдал у тех, кто стремится участвовать в таких кровопролитиях. Ставшая автоматической привычка к убийству в состоянии производить физиогномически те же разрушения, что и механический секс.

За чаем у генерала Фогеля, давшего мне конвой до Куринского, так как только вчера после наступления темноты двое связных были застрелены с тыла и ограблены вплоть до рубахи.

Навагинский, 19 декабря 1942

Днем попытка добраться до командного пункта 97-й дивизии. Ее командир, генерал Рупп, ожидал меня у взорванного моста через Пшиш. Мы перебрались через глинисто-желтую реку на надувных лодках. Чтобы добраться до штаба, пришлось пересечь крутой горный хребет, так как ведущий сквозь него туннель из-за взрыва стал непроходимым.

Мы шли густым подлеском, потом по скалам, на которых олени объели все длинные сочные листья. Сотни носильщиков, русских и азиатов, встретились нам на узкой тропе, нагруженные провиантом, материалами и боеприпасами. На склоне при спуске лежал мертвец, облепленный глиной с головы до ног, с которых были украдены сапоги. Лицо его было закрыто длинными черными волосами. Его едва можно было отличить от окружавшей его грязи. Генерал наклонился над ним и пошел дальше, не говоря ни слова. Никогда еще не видел я мертвого человека, по отношению к которому любое пришедшее на ум замечание выглядело бы таким неуместным, как здесь. Предмет, выброшенный на берег морем человеческого безразличия.

В долине мы снова наткнулись на Пшиш. И здесь высокий железнодорожный мост был взорван. Наводнение до тех пор копило принесенные деревья, пока вся конструкция не двинулась в сторону долины. В пролетах ее висели деревья, передки орудий, в ветвях дуба — лошадь с хомутом на шее, кажущаяся в соседстве с этой титанической массой крошечной, как утонувший котенок.

Штаб расположился в будке путевого обходчика. Я остался у генерала, любезного, застенчивого, немного меланхоличного. Мне показалось, что, несмотря на некоторые странности, офицеры его любили. Как Чичиков в «Мертвых душах» объезжал помещиков, так разъезжаю я здесь среди генералов и наблюдаю их превращение в рабочих-исполнителей. Надежды, что среди них появится Сулла или хотя бы Наполеон, следует оставить. Они умеют только приказывать, их можно переставлять и заменять, как части в машине, используя любую деталь, какая покажется лучше.

Ночью в домике офицера-ординарца. Щели между толстых дубовых балок заткнуты мхом. Три койки, карточный и рабочий столы. Два телефона звонят время от времени. Шум суматохи снаружи: люди и животные увязают в грязи. Возле печи сидит на корточках русский пленный, «Иван», и подкладывает дрова, когда гаснет огонь.

Навагинский, 20 декабря 1942

Подъем с майором Вайраутером на наблюдательный пункт, лежащий высоко над долиной. В сыром тумане прошли мы галереями мощных буков с растущими на них черными древесными грибами. Меж ними возвышаются дубы и дикие груши со светло-серыми потрескавшимися стволами. Дорога была помечена зарубками; шаги вдавливали в ее жирную глину плоские островки альпийских фиалок.

Достигнув нашей цели, спрятанной под срубленными ветвями хижины, мы разожгли костер и направили бинокли на покрытую лесом местность. В ее долинах вяло полз густой туман, хоть и мешавший глазу, но делающий рельеф более отчетливым. Поле обзора замыкают длинные полосы водораздела. Сегодня тоже был виден огонь на позиции у подножия Индюка, возвышающегося справа со своим двойным рогом и крутыми гранями. Слева — Семашхо, самый высокий купол, откуда видно Черное море. Он уже принадлежал немцам, но был сдан из-за трудностей с продовольствием. Подходы к таким вершинам сразу усеиваются трупами носильщиков и вьючных животных.

На голой, покрытой снегом площадке бинокль различил группу русских, казалось, бесцельно окружавших ее то с одной, то другой стороны, как муравьи подползавших к ней. В первый раз, сам того не желая, я наблюдал за людьми, как в телескоп, наставленный на луну.

Мысль: в первую мировую войну отдали бы приказ стрелять в них.

Навагинский, 21 декабря 1942

Рано утром отправился с Наве-Штиром вдоль долины Пшиша. Деревья у обрыва на вершине стоят в инее; их припудренные серебряной пылью ветки выделяются в отдалении на темном фоне нижних деревьев. Как странно, что незначительное изменение установившейся температуры, разница в несколько градусов, рождает такое волшебство. В этом есть что-то, вносящее надежду в жизнь и даже в самую смерть.