Т. Толычова - Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества

Ну вот, наконец, и лицо человека, о котором приходилось столько думать и которого любил уже давно, — Ивана Васильевича Киреевского, в превосходном новом издании его сочинений, сделанном М. Гершензоном с тем пониманием и вкусом, с которым этот странный еврей-библиофил «охорашивает» старых и полузабытых русских писателей, над которыми, кажется, уже и могила заросла травой… Но он их любит, этот черненький еврей-талмудист (по виду); как ведь собрал же незабвенный Шейн обрядовые русские песни, русские и белорусские, с таким прилежанием, с такой очевидной любовью, в таком множестве вариантов, что просто руками разводишь… Будущий библиограф XXI столетия напишет когда-нибудь целую монографию о том, как и почему привязались эти евреи — народ, казалось бы, до того нам чуждый, враждебный, — к русским могилам, к русским погостам, к пожелтевшим старым тетрадочкам книгохранилищ, к старопечатным русским книгам… Любопытное будет исследование. Но пока что — нельзя не сказать спасибо.

В очках, должно быть, с круглыми стеклами и неуклюжих, в высоком воротнике сорочки, в более чем старомодном полукафтане-полусюртуке, с остриженными волосами, сидит наш друг Иван Васильевич в большом и удобном старинном кресле. Одна рука заложена за борт сюртука, другая не столько опирается на ручку кресла, сколько сжимает ее. Лицо поставлено прямо, упорно; подбородок чуть-чуть выдается вперед; над глазами большие надбровные дуги; череп — хорошей коробочкой, без округлости, без шаровидности, как у обыкновенных русских. Нет, — это необыкновенный русский.

Взгляд пристальный. Губы маленького, красивого (хочется сказать — «хорошенького») рта сжаты. Все выражение — презрительное, негодующее. Но он молчит. Слушает и презирает говорящего.

И вот я дорисовываю в воображении: vis-a-vis сидит Герцен, с его широким русским лицом, добрым, мягким, с сочными полными губами, — и изливается в потоках речей, оспаривая нашего Ивана Васильевича. Соловей сам себя заслушался. Талант весь масляный. Так и блестит:

говорит у Пушкина миллионер-рыцарь перед открытыми сундуками с сверкающим золотом. У Герцена «золото» было в его талантах, в его уже, наверное, округлой, шарообразной голове, истинно русской.

мог спросить о себе, опять словами богатыря-рыцаря, Герцен: что не поддается очарованию моего слова, очарованию моей мысли… и… и будущего «Полного собрания сочинений». Герцен был прирожденный сочинитель; сидевший против него и все молчавший Киреевский был явно не сочинитель.

Он презирал, молчал, негодовал и не мог ничего возразить «тоже нашему» Александру Ивановичу. Слова никак не лезли из маленького и изящного рта, немного девичьего.

Александр Иванович счел это за явную победу и, еще шире распустив крылья, как орел несся над пространствами всемирной мысли, и позитивной, и идеалистической, цитировал Шеллинга и апостола Павла и все связывал золотым шнуром своей мысли, хочется сказать — колючей военной проволокой, но сделанной из чистейшего золота — остроумия, его гибкости, его прыткости. Считая противника совершенно побежденным (потому что тот все молчал), он уже — по русской доброте — теперь уже оказывал ему покровительство, кое-что небрежно припомнив из его давних полуслов, — соглашался с этими полусловами, уступал из своего, отказывался. Богачу отчего не отказаться. А Герцен каждую минуту чувствовал, каждую секунду чувствовал: «Как я богат! Нет, как я несчетно одарен… сравнительно с этим моим бедным другом, так ощетинившимся, и бессильно ощетинившимся, в вороте своей рубахи и плохо сшитого кафтана».

Наконец Киреевский буркнул:

— Вы нескромны!!

Герцен ответил: что такое? ничего не понимаю! «Не скромны», «immodeste» — что такое говорит этот чудак, этот еж, этот крот?.. «Нескромен»: я ему говорю о падении Рима и апостоле Павле, исповедавшем на его площадях, цитирую и верно цитирую Volney'я; он мне говорит, что я «нескромен»….

— Нескромны, и все это очень глупо: и апостол Павел, и Рим, и ненужный вам Волней. Вы нескромны, наглы и легкомысленны. Вам кажется, что вы ужасно даровиты, а на самом деле вы глубоко бездарны, и золота-то в вас нет, а только позолота… Или, точнее, вы весь осыпаны бриллиантовой пылью и сверкаете, как солнце, но настоящего-то теплого солнышка в вас нет ни единого луча. И все к вам побегут, но ничего из вас не вырастет.

— Вы говорите, как Валаамова ослица, извините…

— И договорю… И умрете вы холодной смертью, без настоящего друга около себя, без родного человека, измученный, раздраженный, разочарованный… Умрете холодной ледяшкой где-нибудь не на родине; но есть свои законы у холодного солнца, у искусственного солнца, вот из бриллиантовой пыли: в то время, как вы будете так холодно и ненужно умирать, вдали от этого места будет шуметь ваше имя, шуметь ваша слава… «Полному собранию сочинений» будет очень хорошо, только вам-то будет очень плохо…

— Это голос Корейши, юродивого…

— И Корейша договорит: просто этого ничего не нужно, ни «вас», ни вашего «Полного собрания сочинений». Ветер, даль и пустота…

— Что же нужно?

— Молчание!

— Молчание? Талант бездарных?

— Талант даровитого. Молча светит солнце. Молча созревает плод. Молча кормит корень. Вся природа молчалива, все в природе молчаливо. Гром и ветер — исключения, и ведь это не Бог весть что. Чем больше молчания, тем больше делается. Чего делается? Всего, всех бесчисленных вещей, которые созидаются в природе, «ткутся на ее вечном станке», как выразился Гете. Молчание — добродетель, а разговоры… могут быть просто болтовней. Вы в самом деле нескромны — и удивились, и не поняли, когда я вам заметил это. Между тем настоящий ум начинается со скромности, то есть с некоторого плача о себе и своих силах, о своем бессилии, и, пропорционально этому, с внимания к окружающему, с желания учиться из окружающего. Вы, Александр Иванович, такой говорун, что, очевидно, никогда ничему не будете учиться серьезно. При вашем блеске вам кажется, что у вас «от рождения все науки в голове сидят». Но они, конечно, там не сидят, и вы во всем есть и на всю жизнь останетесь дилетантом… При таланте, вот таком огромном, как у вас, или лучше — при такой бездне мелких талантов, какой обладаете вы, — дилетантство с полбеды, но за вами в дилетантизм потянутся и бездарные, нашей России будет совсем плохо. Долго, долго не придет к нам настоящей науки… Ценна ли настоящая наука, вы об этом если не знаете, то догадываетесь, но вот эта настоящая наука никак не может зародиться иначе как в глубоком безмолвии, почти в немом человеке. Науке положил начало тот, кто хотел говорить и не мог говорить, я думаю — немой и даже глухой. Но зато утроенно зрячий, с телескопами вместо глаз… Наука, как и все лучшее, рождается из добродетели; я недаром заговорил о вашей нескромности, перейдя от нее к порицанию в вас всего, к уникальному порицанию, к универсальному отрицанию. Теперь я начну универсальную хвалу, и начну ее с хвалы святому. Если вы растерялись перед словом «скромность», то тут вы уже совсем ничего не поймете. Но ничего. Я буду говорить перед вами как перед тумбой. Буду говорить постижимым бормотаньем, как бы среди глухих. Начало мира… начало мышления… начало самого человека коренится в святом: оно редко, невидимо, не мечется в глаза, а скорее хоронится от глаз, но в нем-то и лежит корень всего мира… И пока мир держится именно на этом корне и не пожелает получить в основу себя другого корня, — он останется жив, цел и вечен. Святое есть непорочное, святое есть полная правда, святое — оно всегда прямо. Я не умею иначе выразить, как сказав, что святое есть настоящее. «Настоящий человек…», «настоящее золото…», «настоящая дружба» — вы понимаете эти термины. Мир состоит из настоящих вещей и из подражаний настоящим вещам… И вторых очень много, а первых очень немного, вот как золота в русском казначействе, обеспечивающем наши несчастные и бесчисленные ассигнации. Мы подошли вплотную к лицу вещей: вот и талант ваш — ненастоящий, и кто пойдет за вами — ненастоящие люди, и во всем движении вашем не будет настоящего содержания. Но выйдем из кабинета этого и пойдем за околицу нашей деревни — вот куда, где мой брат, Петр Васильевич, собирал народные песни и собрал их несколько томов: это есть мир настоящего, глухой, темный, суровый, незнаемый. Народное море, народная совесть, народная нужда, народная дума. Наши с вами разговоры пройдут, и Вольней вам в самом деле не нужен, как и «апостол Павел среди Рима» есть только словесное украшение великолепной вашей речи. И потому, что вы — ненастоящее. Но вот в этом народном море последняя крупица сыграет свою роль, займет умы настоящей науки, не чета моей голове и не чета вашей голове, и взволнует настоящим волнением совесть более глубокую, чем у нас с вами. Безотчетно это море и именует себя «Святая Русь». Но и эта Святая Русь сейчас же хрустнула бы во всем своем достоинстве, если бы она была самодовольна, самовлюбленна, вот как мы с вами, если бы она не была полна слез о себе, сознания своего убожества и своей немощи. Так что есть ярусы «святого»: святое в святом и святое под святым. Как в истине есть тоже сложность, углубления и высоты. Самоуверенная и самомненная демократия есть такое же жалкое и скоропреходящее явление, как и ваш блестящий талант или блестки вашего таланта; народ «свят» отраженной святостью другого высшего, что уже не есть этнографическая масса, а вечные абсолюты, над всеми народами стоящие, вечные звезды в истории. Ну… это совесть, это Бог. Выйдя сюда, мы уже выйдем за грани Руси. Сюда я не ухожу. Но я остаюсь и останусь с Русью; и тогда — как вы умрете, наверное, где-нибудь вне Руси и холодно, озябши, — я непременно умру в Руси; и хоть шума вокруг меня не будет, но зато будет немножко того тепла, без которого жить невозможно и страшно даже умереть без него. Моя дорога уныла, но она светло кончится; ваша дорога светла, но она уныло кончится.