Т. Толычова - Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества

В развитии философского мышления Европы Киреевский видит то же развитие отвлеченной рациональности. Бесконечная, утомительная игра понятий в продолжение семисот лет господства схоластики, этот постоянный калейдоскоп отвлеченных категорий произвели в результате общую слепоту к тем живым убеждениям, которые лежат выше сферы рассудка и логики; живое, цельное понимание внутренней духовной жизни и живое непредубежденное созерцание внешней природы равно изгонялись из круга западного мышления, первое под именем «мистики», второе под именем «безбожия». С падением схоластики рассудочность и слепота к живым истинам сохранились почти по-прежнему: они сказались и в системах Декарта, Спинозы и Лейбница. Юм, последователь Бэкона и Локка, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель — все это звенья одной и той же отвлеченно логической цепи.

В противоположность западному мышлению Киреевский ставит мышление восточное, определившееся в трудах писателей Восточной церкви. Не увлекаясь в односторонность силлогистических построений, они держались постоянно той полноты и цельности умозрения, которые составляют отличительный признак христианского любомудрия. Просвещение византийское, по самому содержанию своему, было полнее западного, образовавшегося почти единственно в кругу одних латинских писателей; западные писатели и Аристотеля, который, можно сказать, был душою всего умственного развития средневековой Европы, знали лишь в обработке арабских и латинских ученых. Кроме различия понятий, Киреевский находит между Востоком и Западом различие и в самом способе мышления. «Стремясь к истине умозрения, восточные писатели, — говорит Киреевский, — заботятся прежде всего о правильности внутреннего состояния мыслящего духа, западные — более о внешней связи понятий», первые ищут внутренней цельности разума, вторые полагают возможным достижение истины для «разделившихся сил ума». Целостное воззрение Святых Отцов Восточной церкви, не оцененное как следует и даже оставшееся до сих пор вовсе не известным Западу, перешло из Греции в Россию и, распространившись путем монастырского просвещения по всей обширной земле русской, определило собой сущность всей русской жизни. «И не природные какие-нибудь преимущества славянского племени, — замечает Киреевский, — заставляют нас надеяться на будущее его процветание. Нет, племенные особенности, как земля, на которую падает умственное семя, могут только ускорить или замедлить его первое развитие, они могут сообщить ему здоровую или тощую пищу, но самое свойство плода зависит от свойства семени». Различаясь от Европы в духе и характере просветительного начала, Россия отличается от нее и в характере государственного строя и общественного быта. Пришествие варягов не было ни нашествием чужого племени, ни завоеванием, и государственность слагалась на Руси без всяких насилий извне, единственно вследствие внутреннего строя нравственных понятий народа, из естественного развития народного быта, проникнутого единством основного убеждения. Государство стояло церковью, но сама церковь сначала навсегда определила твердые границы между безусловною чистотою своих высших начал и житейскою смешанностью общественного устройства и, управляя личным убеждением людей, никогда не имела притязаний насильственно управлять их волею или приобретать себе власть светски-правительственную, тем более — искать формального господства над правительством. Отсюда отсутствие таких светско-духовных учреждений, как рыцарско-монашеские ордена, инквизиционные судилища и т. п. Духовное влияние церкви было тем полнее, что не было исторического препятствия внутренним убеждениям людей выражаться в их внешних отношениях: не было ни завоевателей, ни завоеванных; не было ни железного разграничения неподвижных сословий, ни стеснительных для одного преимуществ другого, ни истекающей отсюда политической и нравственной борьбы; Русь не знала и следствий этой борьбы: «искусственной формальности общественных отношений и болезненного процесса общественного развития, совершающегося насильственными изменениями законов и бурными переломами постановлений». Русское общество древних времен не знало ни замков, ни окружающей их подлой черни, ни благородных рыцарей, ни борющегося с ними короля; оно представляло бесчисленное множество маленьких общин, расселенных по всему лицу земли русской, имеющих каждая, на известных правах, своего распорядителя и составляющих каждая свое особое согласие или свой маленький мир: эти маленькие миры или согласия сливались в другие, большие согласия, которые, в свою очередь, составляли согласия областные и, наконец, племенные, из которых уже слагалось одно общее огромное согласие всей русской земли, с великим князем всея Руси во главе, в качестве кровли всего общественного здания. Законы, выходя из бытового предания и внутреннего убеждения, чужды характеру искусственной формальности и «носят характер более внутренней, чем внешней правды, предпочитая очевидность существенной справедливости буквальному смыслу формы, святость предания логическому выводу, нравственность требования внешней правде». На Западе развитие общественного устройства управлялось мнением всех или некоторых, на Руси оно определялось общим убеждением. Оттого на Западе улучшения совершались насильственными переменами, на Руси стройным естественным возрастанием.

Затем Киреевский останавливается на различии между Западом и Россией в понимании права поземельной собственности: на Западе личное право собственности является основанием гражданских отношений, в общественности русской первое основание — личность, а право собственности лишь случайное ее отношение. Характеризуя наконец общежительные отношения двух сравниваемых миров, Киреевский в западном человеке находит раздробление жизни на отдельные стремления, тогда как в русском отмечает постоянное стремление к совокупной цельности нравственных сил, на Западе видит шаткость личной самозаконности, на Руси крепость семейных и общественных связей, там стремление к роскоши и искусственность жизни, здесь простоту жизненных потребностей и бодрость нравственного мужества…

Заключительный вывод тот, что характерные черты западной образованности — раздвоение и рассудочность, а древнерусской — цельность и разумность. Падение древнего идеального быта Руси и причину, почему образованность русская не достигла большей полноты сравнительно с европейскою прежде введения последней в Россию, Киреевский объясняет, в качестве личного своего мнения, тем, что на Руси «чистота выражения так сливалась с выражаемым духом, что человеку легко было смешать их значительность и наружную форму уважать наравне с ее внутренним смыслом. От этого смешения, конечно, ограждал его самый характер православного учения, преимущественно заботящегося о цельности духа. Однако же разум учения, принятого человеком, не совершенно уничтожает в нем общечеловеческую слабость». Отсюда уважение к форме, обряду, смешение частных юридических постановлений Византии с обязательными общецерковными, упадок строгости жизни при наружном благочестии, отсюда местничество, отсюда «та односторонность в русской образованности, которой резким последствием был Иоанн Грозный и которая, через век после, была причиною расколов и потом своей ограниченностью должна была в некоторой части мыслящих людей произвести противоположную себе другую односторонность — стремление к формам чужим и чужому духу». Но корень образованности русской живет еще в народе и его православной церкви, и на этом основании, и ни на каком другом, может и должна созидаться и русская самобытная наука, и истинно русское искусство, русская общественность, живое русское просвещение. Однако для возращения к прежнему духу Киреевский не только не находит нужным восстановление каких-либо прежних форм, «внешних особенностей прежней жизни, однажды погибших», но прямо видит в этом перемещении прошлого в настоящее опасность, не желает этого… Он заканчивает статью горячим пожеланием, «чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении Святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших, чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотой, дали ему высший смысл и последнее развитие и чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России…»