Лидия Ивченко - Кутузов

На следующий день после Малоярославецкого сражения «Кутузов хотел целою армией опрокинуть головы колонн французской армии, когда они выходить будут из Малоярославца, разбив их, вступить в город и тогда уже держаться в этой позиции. Но когда граф Милорадович дал знать, что неприятель покоен, и летучие отряды донесли о направлении его к Верее, Кутузов решился отступить в Гончарово. Переход этот, дознанный всеми ненужным и заставивший нас потерять трое суток, был после единственным обвинением, которое возводимо было на него. Суждение о событии сем и после времени не оправдало Кутузова в глазах Александра, даже когда он пожал лавры победы и изгнал французов из России, несмотря на совершенное уничтожение их армии. Первая встреча их, когда они увиделись, в Вильно была, что Государь с негодованием потребовал от старика отчета в так называемом им бездействии армии. Оправдание Кутузова коротко, ясно, удовлетворительно» 142. Вероятно, князь А. Б. Голицын что-то перепутал, потому что Кутузов направил подробный рапорт государю еще 7 ноября из города Красного: «Всемилостивейший Государь! Из донесения моего сего числа Ваше Императорское Величество усмотреть изволили, что сделано при Красном, к которому направлялись все неприятельские силы. Все сие не сделано прежде по Смоленской дороге по многим причинам. С самой той минуты, как неприятель после разбития 6-го числа прошедшего месяца (под Тарутином. — Л. И. ) решился оставить Москву, должно было прежде думать закрыть коммуникации наши с Калугою и воспрепятствовать ему вход в оную, чрез которую он намерен был пройти в Орловскую губернию и потом в Малороссию, дабы не терпеть тех недостатков, которые довели теперь его армию до такого бедственного состояния. Что он имел сие намерение, подтвердили мне многие из пленных генералов, почему и должно было заставить его идти по Смоленской дороге, на которой (как нам известно было) он не приготовлял никакого пропитания. Сии причины понудили меня, оставя Малой Ярославец, перейти на дорогу, ведущую от Боровска чрез Медынь к Калуге, где уже находился неприятельский корпус; от сего моего движения неприятель должен был, оставя свое намерение, идти чрез Верею на Смоленскую дорогу; я же шел чрез Медынь к Боровску, чтобы сближиться и в случае, если нужно соединиться с моим авангардом. Генерал Милорадович имел при себе 2-й и 4-й корпуса и достаточное число кавалерии и, будучи обманут ложным движением, принял было близко к Медыне по Боровской дороге; но, узнав о марше неприятеля от Боровска уже к Верее, направился вслед за оным, но потерял однако же целый марш и взошел по следам неприятеля на Смоленскую дорогу; Главная же армия боковою дорогою направилась к Вязьме. Случилось, что я близко трех дней не мог получить от авангарда сведения, потому что неприятель бегущий рассыпался по сторонам дороги и, наконец, также ложное известие, будто бы генерал Милорадович, после сражения с неприятелем, не доходя до Вязьмы, должен был отступить. Сии обстоятельства остановили меня на 8 часов, и армия не могла приближиться к Вязьме, сделав в тот день сорок верст маршу, прибыла не ранее как за полночь, а могли поспеть только 40 эскадронов кирасир с конною артиллериею под командою генерал-адъютанта Уварова, которые способствовали к разбитию неприятеля под Вязьмою генералом Милорадовичем. Неприятель не мог держаться и в городе, где был он форсирован и часть его перебита; он, того вечера, прошед Вязьму, не смел остановиться и удалился по Смоленской дороге прежде, нежели армия к оной приближиться могла.

Вот причины, которые воспрепятствовали нанести неприятелю таковой чувствительный удар при Вязьме, каковой нанесен ему при Красном. Притом, сказать должно, что при Вязьме не был он еще в таковом расстройстве, имел еще почти всю артиллерию, и тех знатных потерей в людях еще сделано им не было, которые он понес ретирадою до Смоленска. Ошибки, от ложных известий иногда происходящие, неизбежны. Предприятия в военных операциях основываются не всегда на очевидности, но иногда на догадках и на слухах, но ложные известия, о коих упомянул я выше, произошли от самых казаков, но и они впали в сие недоразумение невинным образом. От Вязьмы предприял я диагональный марш чрез Ельну к Красному, где и настиг неприятеля» 143.

Именно в Главную квартиру князя Кутузова в Полотняный Завод близ Калуги князь Кудашев, его зять, привел взятого в плен вскоре после Малоярославца генерала графа Боволье: «Услышав фамилию генерала, Кутузов призадумался. — „Не родственник ли вы тех Боволье, которые играли такую выдающуюся роль в вандейской кампании и один из которых подписал письмо к ее величеству императрице Екатерине II с просьбою оказать помощь против республиканцев?“ — „Письмо это подписано мною в качестве генерал-интенданта и президента высшего совета армии“. — „Это вы и есть! Ну, очень рад, что вы мой пленник: вам будет оказано все уважение, которого вы заслуживаете“. — Кутузов прибавил, что читал с большим интересом историю вандейской войны. Он много расспрашивал генерала Боволье о французской армии, о Москве, о Наполеоне. <���…> Прощаясь с Боволье, Кутузов сказал ему: „Ваш Наполеон — чистый разбойник: я отправил к нему 40 французов, взятых в плен на аванпостах, — он отказался принять их! Мне-то что же с ними делать? Его поведение ужасно. Он нисколько не заботится о нации, которой всем обязан“. Князь Кутузов путешествовал в экипаже более чем скромном; он не позволял себе ни малейшей роскоши и довольствовался только самым необходимым. Выросший среди солдат, он вежлив, как любой придворный; он не только доступен, но и предупредителен. Французские пленники, офицеры и солдаты, в восторге от того уважения, с каким он относился к французскому народу» 144. Тем временем многие в окружении Кутузова были недовольны медлительностью в преследовании неприятеля. В их числе был «Русский Боярд», генерал М. А. Милорадович. Впоследствии Михайловский-Данилевский привел в Записках разговор с ним: «„Какое различие полагаете вы между Суворовым и Кутузовым?“ — спросил я его. „Вот оно, — сказал мне граф с обыкновенною своею живостью. — Когда меня отрядили с половиною армии от Малого Ярославца для преследования неприятеля, то я, видя возможность пересечь ему отступление близ Вязьмы, отважился на сие движение, хотя не имел предписания от Кутузова; я донес ему, что иду на Вязьму, и объяснил все причины, меня к тому побуждавшие; но, зная его нерешительный характер, я заключил донесение сими словами: 'могу уверить вашу светлость, что от сего движения не предстоит никакой опасности'. Если бы Суворов был на месте Кутузова, то я не сказал бы ему ни слова об опасности, а написал бы просто: 'иду на Вязьму!', а он бы мне ответил: 'благословляю!'“» 145. Однако Светлейший по-прежнему старательно избегал больших сражений. С его точки зрения, они были теперь бессмысленны: «Весь план нашего преследования заключался в том, чтобы не допускать его удаляться из России по вновь избранной им дороге, а всячески обращать его на ту же, по которой приблизился к России. Пробрались они к Малоярославцу, но так как тут встретили их не с хлебом и солью, а с пушками, то опять вынуждены они были обратиться на назначенную нами Смоленскую дорогу» 146. По словам очевидцев, Наполеон, перед тем как отдал приказ повернуть на Старую Смоленскую дорогу, упал в обморок. Параллельное преследование, которое К. Клаузевиц назвал «высшей формой стратегического преследования», и без сражений требовало немалого напряжения сил, что явствует из письма Кутузова жене от 17 октября: «Неприятель бежит из Москвы и мечется во все стороны, и везде надобно поспевать. Хотя ему и очень тяжело, но и нам за ним бегать скучно. Теперь он уже ударился на Смоленскую дорогу» 147. Светлейший был человеком изощренного ума и тонким психологом. Если бы он принудил неприятельских солдат сражаться, они бы вновь почувствовали себя воинами. Это возвысило бы их дух, сплотило бы их ряды, удвоило бы силы: смерть с оружием в руках их не страшила! Зачем Кутузову было превращать беглецов в героев, поднимать настроение в стане врагов Отечества? Это была не его забота. Он вводил войска в бой только по мере необходимости, чтобы убедить противника в собственном бессилии. Закончить войну под Вязьмой, как предлагали генералы, подпавшие под влияние беспокойного сэра Вильсона? Но что тогда было делать с фланговыми корпусами, к которым прорывался Наполеон? Кутузов готовил ему не поражение, а катастрофу, как туркам. Вверенные фельдмаршалу войска, по его убеждению, не должны были доказывать превосходство во фронтальных и фланговых атаках на поле боя. Его главной целью было сохранить боеспособную армию. В конце концов, Наполеон был зятем австрийского императора, который в любой момент мог оказать поддержку своему родственнику, обещавшему ему земли на Дунае. «Я отнюдь не уверен, — сказал Кутузов британцу Вильсону, — что полное уничтожение императора Наполеона и его армии будет таким уж благодеянием для всего света. Наследие его не достанется ни России, ни какой-либо другой континентальной державе, но той, которая уже владеет морями…» 23 октября любимец Светлейшего генерал H. H. Раевский сообщал из Вязьмы своему родственнику старому сослуживцу Кутузова — графу А. Н. Самойлову: «Заглавие письма моего, милостивый государь дядюшка, обрадует вас. Неприятель бежит. Мы его преследуем казаками и делаем золотой мост. <���…> Неприятель пошел на Можайск и Вязьму и, как кажется, пойдет на Витебск и так далее за границу. Казаки его преследуют кругом, французы мрут с голоду, подрывают ящики, и с 12-го мы имеем их до 60-ти пушек, а великий Наполеон сделал набег на Россию, не разочтя способов, потерял свою славу и бежит как заяц. <���…> Можно считать, что настал перелом счастья Бонапарте. Русский Бог велик! <���…> Мы веселы, холоду, голоду не чувствуем, — все ожило, злодей наш осквернил и ограбил храмы Божьи — теперь едва уносит ноги свои. Дорога устлана мертвыми людьми и лошадьми его. Неприятель идет день и ночь при свете пожаров. Ибо он все жжет, что встречает на ходу своем. Зато и мы хорошо ему платим, ибо пленных почти не берут, разве одни регулярные войска» 148. Действительно, жестокое отношение к пленным со всей очевидностью свидетельствовало, что война вышла за пределы обыкновенного. 28 октября М. И. Кутузов сообщал жене из Ельни: «По сю пору французы все еще бегут неслыханным образом, уже более трехсот верст, и какие ужасы с ими происходят. Это участь моя, чтобы видеть неприятеля без пропитания, питающегося дохлыми лошадьми, без соли и хлеба. Турецкие пленные извлекали часто мои слезы, об французах хотя и не плачу, но не люблю видеть этой картины. Вчерась нашли в лесу двух, которые жарят и едят третьего своего товарища. А что с ими делают мужики!» Но, как ни странно, первыми выпустили «джинна из бутылки» отнюдь не северные варвары. Следуя по Смоленской дороге, вблизи от Гжатска, русские войска обнаружили страшную картину, которую описал в Мемуарах де Сегюр: «Вечером этого бесконечного дня императорская колонна приблизилась к Гжатску: она была изумлена, встретив на своем пути только что убитых русских. Причем у каждого из них была совершенно одинаково разбита голова и окровавленный мозг разбрызган тут же. Было известно, что перед нами шло две тысячи русских пленных и что их сопровождали испанцы, португальцы и поляки. <���…> Коленкур вышел из себя и воскликнул: „Что за бесчеловечная жестокость! Так вот та цивилизация, которую мы несли в Россию! Какое впечатление произведет на неприятеля это варварство? Разве мы не оставляем ему своих раненых и множество пленников? Разве не на ком будет ему жестоко мстить?“» 149.