Николай Петраков - Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

Пушкин понял, что время работает на императорский двор. Двусмысленность ситуации с каждым днем нагнетается все больше. Поэт явно недооценил жесткость игроков, с которыми он вступил в соперничество. Да он и не очень хотел конфронтации с властью. Он отверг коллективное помешательство декабристов, хотя очень сочувствовал им, особенно в плане личных судеб; он не стал вольнодумцем-одиночкой, как Чаадаев. Пушкин хотел способствовать возвеличиванию России; да, имперской, поскольку в прагматическом будущем другой не видел. Просвещенный абсолютизм – вот его реальный политический идеал. Но просвещенность монархии для Пушкина измерялась тем, что она дает человеку право быть личностью при условии, что эта личность не покушается на основы государственного строя. Очередная морально-политическая ловушка. О ее природе и жизнеспособности отдельный разговор, который уведет нас от основной темы.

Для нас здесь и сейчас важно другое: Пушкину наглядно, жестко показали, что никакой просвещенности (или просто человеческой гуманности) в российском абсолютизме нет. Остался бы Пушкин холостым, может быть, и стал придворным историографом. Хотя вряд ли. История не терпит сослагательного наклонения. А история говорит об одном – есть закон, беспощадный закон стаи; если хочешь быть в ней или с ней, обязан принимать ее правила игры в полном объеме. Если на половину или на три четверти и даже на девять десятых – тебя рано или поздно стая уничтожит. Пушкин очень быстро убеждается, что царь как минимум занял позицию стороннего наблюдателя. Продолжает оказывать знаки внимания Натали, позволяя делать шутливые замечания по поводу распространяемых вокруг нее сплетен и ревнивом характере мужа. Дантес, почувствовав полную безнаказанность, с каким-то садистским удовольствием ухаживает за женой поэта. Ему видится в этом, что берет реванш за в общем-то скандальную и унизительную для него процедуру уклонения от дуэли путем женитьбы на некрасивой бесприданнице.

Свадьба состоялась 10 января по католическому и православному ритуалам. Геккерны предпринимают суетливые попытки задружиться с Пушкиным домами. Пушкин, понимая, что такое развитие событий будет расценено двором как полная его капитуляция, резко и грубо отвергает эти поползновения; вплоть до публичного швыряния нераспечатанных писем Дантеса в лицо Геккерну-старшему.

Пушкин понимает, что эффект (в значительной степени иллюзорный) от первой аудиенции с императором бесследно испарился. Царь мягко стелет, да жестко спать. Необходимо новое более откровенное и без свидетелей объяснение. Теперь Пушкину не требуется посредничество Жуковского. Он расстался с Николаем на том, что предупредит его лично, если надумает предпринять какие-либо резкие шаги. Естественно, Пушкин воспользовался этой договоренностью. Во всей игре, в которую он был, сначала вынужденно, втянут, а затем по своей уже воле стал активным игроком, принципиально важным, можно сказать, ключевым моментом было прямое объяснение с Николаем I. Дантес, Геккерн, Полетика были фигурами третьестепенными, пешками. А Пушкину подавай «короля», только ему можно поставить «мат», прокричать свою обиду и уже этим отомстить, поскольку сказать самодержцу прямо в глаза то, что ты о нем думаешь, – это такая моральная пощечина, которая сжигает все мосты (даже если она нанесена без свидетелей). Такое оскорбление запоминается на всю жизнь в деталях, преследует всесильного монарха, когда он остается наедине с самим с собой, вызывает желание выставить себя в этой истории в выгодном свете, хотя никто не просит тебя об этом, да и толком не знает о «кошках, которые скребут императорское сердце». Пушкин нанес столь сокрушительный моральный удар по психике Николая Павловича, что и спустя десять с лишним лет этот солдафон продолжал рефлексировать: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комержах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастия мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» – спросил я. «Не только мог, – ответил он, – но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою». Это было за три дня до последней его дуэли».

Все в этом рассказе, как в кривом зеркале, – черты смещены, но лицо узнаваемо. Чувство царя к Натали почти сохранило свою остроту: главные конфликта – опутанность жены поэта сплетнями и жгучая ревность Пушкина; объяснение, при котором поэт в глаза сказал Николаю, что подозревает его в ухаживании за своею женою; и главное – прямая связь рокового объяснения с последней дуэлью. Все четко и навсегда отпечаталось в мозгу императора. Конечно, он обременен чувством вины и пытается вытеснить его из подсознания, придумывая аргументы для самооправдания, трактуя запавшие в память события как малозначительные, почти мимолетные. Но эти уловки не могут обмануть. Пушкину удалось сказать самодержцу все, что он думал о нем, по крайней мере, в части личностных отношений.

Царь струхнул чисто по-плебейски, и все его напускное благородство выветрилось мгновенно. «Офицеришко» высунулся в полной своей красе из-под мгновенно осыпавшейся штукатурки придворного лоска. И это унизительное мгновение страха столь же мгновенно вызвало синдром мести. Думается, концовка разговоpa царя и поэта по смыслу была примерно такой: ну-ну, давай, стреляйся с кем хочешь, коль набрался храбрости так разговаривать с неприкосновенным.

Пушкин ушел обреченный и радостный: гора с плеч! Расквитался. Кому в российской, да и в мировой истории в условиях абсолютизма удалось создать ситуацию откровенного предъявления своих претензий самодержцу? Ни один российский бунтарь не мог бросить в глаза при личной встрече венценосному оппоненту слов своей правды. Ни Курбский, ни Радищев, ни декабристы, ни Чаадаев. Только Пушкин! «Истина сильнее царя, – говорит Священное Писание», – практически последняя запись поэта, сделанная 26 января 1837 г. Прискорбно, но примеру Пушкина, никто не последовал в последующей истории государства российского, хотя самодержцев в ней было предостаточно.

Для врагов Пушкина последняя его встреча с царем была сигналом. С этого момента конфронтация с поэтом переросла в заговор. Пушкин переступил грань и должен был быть уничтожен.

Сам поэт понимал, что царь просто так не оставит нанесенного ему оскорбления. Однако надеялся, что наказание это примет форму «последуэльной репрессии». За дуэль полагалось повешение (эта норма всегда оставалась на бумаге и поэтому исключалась из рассмотрения), тюремное заключение (недолго), ссылка. Естественно, Пушкин рассчитывал на последнее, хотя понимал, что рассерженный царь может загнать в ссылку существенно подальше Михайловского или даже Кишинева. Ну что же, за откровенное объяснение с царем и разрыв с петербургской интригой надо платить. Пушкин был согласен, но еще не подозревал, что цену ему назначили максимальную – жизнь.