Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

Я испытываю чувство, довольно обычное для моего теперешнего состояния, т. е. злость на себя, неуменье взяться за дело и какую-то беспричинную тоску. Мне ничего не хочется, и по ночам, когда не спится, не о чем думать: все уже передумано, все надоело.

Читаю Пьера Бенуа «Атлантиду». [252] В 1922 г. «колониальный» роман «Атлантида» (1920) фр. писателя П. Бенуа, детские годы которого прошли в Тунисе и Алжире, был переведен на русский язык и издан как в Советской России, так и за рубежом: Бенуа П. Атлантида (пер. с фр. А. Н. Горлина, предисл. А. Левинсона). — Петроград: «Всемирная литература», 1922; Бенуа П. Атлантида (пер. с фр. И. де Шевильи). — Берлин: К-во Ефрон, <1922>. И. Кнорринг читала, видимо, берлинское издание. Боже, как хорошо!

Давно не писала — затосковала. А не думала, что пожалею. Не тянуло меня к дневнику эти дни.

Я много пишу это время. Вчера мы получили из Германии три тома стихотворений Блока. [254] Речь идет о трех первых томах Собрания сочинений А. Блока (в 5-ти томах), одновременно выпущенных берлинскими издательствами «Эпоха» и «Алконост» (1923). Он меня захватил какой-то прелестью непонятной, но многое у него для меня необъяснимо. По ночам у меня бывает бессонница, и я много сочиняю. Но Блок показал мне, как много я еще не понимаю; как много в поэзии нового, святого, не только не достигнутого, но и непонятного. Бальмонта я уже поняла и усвоила, сильно его влияние на мне, но у Блока — нечто новое, незатронутое. Мне сейчас хочется много писать, пусть ерунды, но так я скорее выйду на истинный путь. Папа-Коля уговаривает написать Бальмонту, а я не хочу. Причин много: во-первых, моя глупая застенчивость и скромность; во-вторых, не знаю, что писать и как; значит, не обойтись без Папы-Колиной помощи, а это уже не то, не по-своему. А главное, я боюсь результатов: если он совсем не ответит, это будет тяжелый удар для слишком пылкого воображения и больного самолюбия. Я совсем тогда потеряю веру в себя; но ответ может быть еще ужаснее молчанья. Хоть я и люблю определенность (уж и не знаю, правда ли?) но не лучше ли иллюзия?

Смотрю в окно. На темном фоне ночи ярко светится окно нашего барака: это кают-компания. Там, за этим окном, обсуждаются сейчас важные вопросы; сообщаются последние, интересные новости.

Утром адмирал ездил к префекту говорить по поводу существования Корпуса после первого января, вернулся совсем недавно, созвал в кают-компанию всех офицеров и преподавателей и что он им говорит — не знаю, но очень интересно. Дело в том, что военное и морское министерство хочет ликвидировать Корпус, так что, кто нас будет содержать теперь — вопрос.

С Новым Годом, милая Россия, с новым горем, с новым терпеньем!

Грустно встретили мы этот год. С нами встречал Юра Шингарев, больше никого. Были у нас: традиционный глинтвейн, сосиски с картошкой и апельсины. То же было и в преподавательском бараке. В первом часу Папа-Коля пошел к ним, а Домнич, Коваленко и Реймерс пришли к нам. В Сфаяте больше никто не встречает этого года: называют его «французским», католическим и даже «жидовским». А мне приятно, что его встречает сейчас вся Россия, что-то принесет он? С Новым Годом, Россия и эмиграция! (и Таня!)

Вот и Рождество, вот и светлый праздник! Скучно до чертиков. Делать совершенно нечего. Чем-нибудь серьезным заняться как-то и не стоит: кто-нибудь придет, отвлечет. Да никто и не приходит. Погода теплая, но сыро, а в теннис играть нельзя. Невеселый праздник. Сейчас бы хорошо писать письма, да некому. От Тани что-то до сих пор письма нет, да и от Хворостанских бы пора получить ответ, от Александра Васильевича тоже. Никто не пишет. Школы Морского Корпуса официально уже не существует. [255] С ноября 1924 г. русское воспитательное заведение, руководимое адмиралом Герасимовым, называлось «Сиротский дом» (Maison des orphelins). Есть des orphelins [256] Сироты (фр.). . Официально нет никого свыше 16 лет (на самом деле — едва ли есть 20 человек меньше 16-ти).

Хочется мне записать, как я провела праздники. Первый день скучали. Только вечером была у Кольнер, где было довольно-таки весело. Второй день — днем тоже скучала, а вечером в столовой зале была ёлка. Я было, по обыкновению, не хотела идти, но кадеты уговорили. Пошла — и не жалела. Даже танцевала — вытащил Лисневский, кадет 4-ой роты, такой маленький, кажется — симпатичный. Во время мазурки ушла с ним в кают-компанию, разговаривали. Невеселые разговоры! Его будущее еще более темно и неопределенно, чем мое. Куда он пойдет в июле, когда 4-я рота кончит? Он рисует, хочет поступить в академию художеств, но сам замечает, что для этого нужны деньги, деньги и деньги…

Вчерашний день также прошел без дела. Вечером были у меня Илюшка и Крюковской. Долго мы разговаривали и опять-таки на грустные темы — о будущем. Какое у нас будущее? Когда еще положение Корпуса казалось прочным, когда еще кое-как дышала Эскадра и не были проданы корабли, — тогда вопрос о будущем, во всяком случае о близком будущем, в такой серьезной форме не возникал. Плыли по течению. А теперь, когда от «флота» осталось несколько адмиралов да мичманов, когда Корпус на глазах у всех разваливается, — этот вопрос встал во всей своей силе и яркости. Что делать? У нас, эмигрантов, один выбор: или ехать в Россию, или оставаться на десятки лет эмигрантами. И то, и другое — очень тяжело и очень трагично. Сейчас в Россию, я думаю, не всякому хочется. Все-таки, чем бы это ни мотивировалось, а это сделка с совестью, слащевщина. [257] И. Кнорринг имеет в виду «белого генерала» Я. А. Слащева, возвратившегося в Россию; послужившего прообразом генерала Хлудова в пьесе С. Булгакова «Бег» (см. его биографию в Указателе имен во II томе).

Наконец-то я опять нашла время для дневника. Папа-Коля в преподавательском бараке играет в шахматы. Мамочка на спевке. У меня кончился только что урок литературы, и вот я по-своему пользуюсь свободой и тишиной.

Хочется мне написать, как прошли праздники: довольно весело; когда, конечно, не была одна. А когда я оставалась одна, то все время писала, очень увлекаясь этой работой. В пятницу 5-я рота устраивала вечер, ставили «Сон Попова» А. Толстого и «Юбилей» Чехова, потом характерные танцы, хор. Потом, конечно, танцы. Я опять танцевала и опять много с Лисневским. Вообще, он мне очень нравится, немножко растяпа, но это ничего. Вернулась домой в полпятого, встала на другой день к обеду. Тут ко мне является веселая компания: Ляля, Наташа, кадеты и зовут играть, в столовый зал. Среди кадет какими-то судьбами очутился Лисневский, и мне былое ним очень даже весело. Из столового барака мы пошли в кают-компанию, где Лисневского засадили за пианино, а сами устроили танцы, хотя там и повернуться-то негде. Оттуда все пошли к Воробьевым, а Лисневский с Малашенком пошептались и ушли. Тогда я напустила на себя загадочную меланхолию и скоро тоже ушла. Вечером были у Завалишиных, где было очень скучно: кадеты любезничали со своими дамами, а я сидела в стороне и выискивала случая удрать. Правда, я никого в этом не виню: просто у меня было скверное настроение.