Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

А все-таки этого я не ожидала от него. Я думала, что он только номинально останется в этой группе, а активно никогда не выступит. Ну, что же? Еще один раз — и уже наверно в последний, — он мне сделал больно.

Я не могу сердиться на Колю, я не умею его ненавидеть. Уже на другой день, когда я узнала его принадлежность к «Звену», я сказала: «Бедный мальчик». Мне его только жалко. Сейчас он в Сфаяте: сегодня у него переэкзаменовка по физике, и мне уже неприятно, что он не зашел ко мне. Я вчера придумала два стихотворения, которые я никому не покажу.

Вчера я видела Колю в кают-компании; он пришел туда, когда мы с Лялей играли в четыре руки. Я держала себя очень сдержанно и сухо и скоро ушла оттуда, оставив его с Марией Андреевной, хотя несомненно, что пришел туда или из-за меня, или из-за Ляли. А сегодня он уже ушел на эскадру, и я знаю, что теперь уже никакая сила не вернет его в Сфаят. Так прошли эти дни, которых я боялась и на которые все-таки возлагала столько смутных невольных надежд. Я даже не сказала ему ни одного слова, и он ни разу не подошел ко мне, а ушел не простившись, только издали крикнул: «Счастливо оставаться!» А ведь ушел навсегда.

Папа-Коля давно уже вернулся из Парижа. По поводу меня привез кое-какие новости. Во-первых, есть шансы, что я попаду в Сорбонну, надо только скорее сдавать, сдавать экзамены, и лучше сдавать. Во-вторых, по поводу стихов. Папа-Коля показывал их Левинсону и Бальмонту. Левинсон смотрел их очень внимательно, сказал, что «есть лирическое чутье», но надо работать и т. д. Два стихотворения он отобрал и поместит в «Звене». [297] Журнал «Звено» (1923–1928) был задуман как литературное приложение к газете «Последние новости», его название отражало намерение редакторов — П. Н. Милюкова и М. М. Винавера — преодолеть разрыв между русской культурной традицией и младшим поколением эмигрантов. С появлением в журнале рубрики Г. Адамовича «Литературные беседы» (в 1925 г.) журнал обрел новое лицо, став еженедельным; рецензенты сравнивали его «с утренней чашечкой хорошего кофе». Бальмонт сказал, что «очень интересная девушка», но «много глагольных рифм», а по поводу неточной рифмы сказал, что «это выходит у Анны Ахматовой, иногда выходит у Марины Цветаевой, а по-моему, это разгильдяйство!»

Вот и все. А на душе тяжело и тревожно.

В № 32 «Звена» в статье Адамовича «Поэты в Петербурге» [298] Г. Адамович писал: «С Ахматовой происходит „обыкновенная история“. Она с каждым днем теряет свою популярность, — вернее, она делается все известнее, но в ее слове нет былого очарования и былой остроты. Это тоже удел поэта, — и пушкинский удел. В Ахматовой любишь не ее голос — напряженный, трудный, сухой, — а ее манеру. Теперь нет больше „перчаток с левой руки“, и поклонники разочарованы. Есть, впрочем, для их утешения несметное количество девиц, подобравших эти ахматовские обноски» (Адамович Т. Поэты в Петербурге // Звено, 1923, 10 сентября, № 32, с. 2). сказано, что прежней Анны Ахматовой нет, нет больше «перчатки с левой руки» и т. д. И «поклонники» разочарованы. Есть, впрочем, для их утешения несметное количество девиц, подобравших эти «ахматовские обноски». Неужели же и я из их числа? Уж лучше и совсем не писать.

Брискорн устроил Колю Лисневского в Сорбонну. Очень рада за него, а с другой стороны, страшно, что он не станет заниматься. Только, конечно, ему надо не на математический факультет, а на естественный факультет, ведь он страстно любит естественную историю. Он еще давно говорил мне о своем желании пойти в университет, а когда я его уговаривала поступить на естественный факультет, он говорил: «латыни боюсь». Я думаю и надеюсь, что Париж его встряхнет, оживит и он встанет на твердую почву. Я страшно рада, что он пошел в университет, это лишний раз доказывает, что он был «звенистом» только по названию. С ним едет еще несколько человек — как на подбор — плохие ученики. Среди преподавателей это вызвало бурю негодования: «Вот бакалавры занимаются, и то долго было под вопросом, попадут ли, нет, и попадут они не в Сорбонну, а в провинцию куда-то; а вот выскочка, лентяй, шалопай по какой-то протекции получил стипендию и ничего не будет делать! Вот только это-то и страшно».

Сфаят пустеет. Каждый вторник кто-нибудь уезжает. Уехал все-таки регент, [299] Речь идет о Ф. Ф. Соколове. еще несколько человек холостяков. В следующий вторник уезжают в Париж Кольнеры, еще через неделю — Берги. [300] Речь идет о семье Владимира Владимировича Берга, его жене З. Берг и двух сыновьях. Старший сын, В. Берг (1903 пр.), в 1920 г. окончил Севастопольское реальное училище и поступил санитаром в лазарет Морского корпуса в Севастополе, эвакуировался с ним в Бизерту; в 1922 г. окончил французский математический колледж в Бизерте, прослушал курс в литературном колледже, младший сын Бергов (ок. 1909 г.р.) учился в 10-ой роте Морского корпуса. Мне жалко не Кольнеров, а Ирмановых: я любила Лидию Антоновну — уж очень она веселая, да и Мостика с Володей любила. Наташу мне не жалко: она какая-то противная стала. Не люблю еще и ее поклонников, кроме Миши Городниченко и Всеволода. Минька мне нравится, он немножко шалый, а главное, веселый, а Всеволод умный человек, что уже много. Наташа рассказывала, будто он говорил, что терпеть не может меня. Не понимаю тогда, для чего как-то на днях он проболтал со мной битый час, когда приходил за газетами.