Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

Послезавтра экзамен по Закону. Так как занимаюсь совершенно самостоятельно, то волнуюсь. Временами кажется, что все знаю, временами — вспомню что-нибудь, и не знаю, что же дальше? при ком? в каком году? и т. д. Хоть бы уж скорее эта пятница, еще целый день остался!

Ну вот, завтра и пятница. Что-то она принесет!? Сегодня хотела весь день заниматься, да как-то не вышло. А вечером повторяла «Историю церкви» и над столом совершенно незаметно для себя уснула. Экзамена не то что боюсь, нет, я уверена, что выдержу, но как? Пойду на «бал душевного спокойствия», т. е. 8; нет, мало, но 12 — едва ли. Михаловский, кадеты говорят, очень строгий и требовательный, пойду на 10!

Ночью ни на минуту не засыпала. Должно быть, нервничаю. Металась, то в холод, то в жар бросало, хоть бы на минуту задремать! Потом, когда петухи запели, зажгла лампу. Сейчас встают Воробьевы, значит, около 6-ти. Раскрыта занавеску и ставни, светает заметно, скоро можно будет потушить лампу. Состояние какое-то странное. Попробую немножко повторить, а после кофе совсем не дотронусь до книг. Стараюсь себя утешить, что хоть что-нибудь наговорить смогу. Если сегодня почему-нибудь о<���тец> Михаловский не приедет, я, кажется, сойду с ума. Вечером напишу результат.

О<���тец> Михаловский должен был приехать к 10-ти. В начале десятого мотоциклетка возвращается — пустая. Я впала в отчаяние, Мамочка старалась хоть как-нибудь меня утешить, но я только злилась и нервничала. Когда Мамочка ушла в канцелярию, я легла на ее постель и заснула. Около одиннадцати меня разбудил Сергей Сергеевич: «Приехал! На извозчике». Так я и не выспалась. Экзамен был после четырех. Кроме о<���тца> Михаловского были два ассистента: г<���осподи>н Завалишин и С. А. Насонов. Экзаменовались в столовом зале, и при этом все четверо стояли. Мы с батюшкой стояли друг против друга на расстоянии одного метра, Завалишин — в стороне, шапку с тросточкой назад, — у Насонова была своя миссия: в обе двери то и дело входили кадеты и Насонов только и делал, что с шиканьем махал рукой то в одну, то в другую сторону. Спрашивали меня пустяки, и по Катехизису, и по Истории Церкви, все на вопросы, но по всему курсу. Я отвечала хорошо, гладко, получила 12. О<���тец> Михаловский остался очень доволен и после экзамена все благодарил меня. А у меня не было удовлетворения, наоборот, я не знала, куда себя девать. Взяла еще неразрезанный томик Сологуба, [311] Речь идет о повести Ф. Сологуба «Барышня Лиза» (М., Берлин, «Геликон», 1923). и мне что-то не понравилось. Просто — реакция.

В доме надвигается гроза. Мамочка ходит мрачнее тучи, со всеми, особенно с кадетами, сдержанна и неприветлива, Папа-Коля все охает, все ему стонать хочется. За обедом и за ужином говорить не о чем, все молчат или: «хороший суп», «Плохая погода» и т. д. Мамочка дуется на меня за Васю, она все понимает по-своему, называет мое поведение с ним «неприличным», а мне как никогда хочется хорошего, ласкового отношения. О Васе теперь уже никто не говорит, а если при Сергее Сергеевиче речь заходит о нем, все как-то неловко заминают. Так и кажется, что вот-вот это все должно прорваться. Все откроется, все будет сказано, даже то, что самому себе не говорится… Нет, в нашей семье такие недомолвки, невыясненности могут продолжаться долго, годы. Да все равно — до весны, т. е. до лета. А там над всем прошлым будет поставлен черный крест. Только у меня в душе ничего не забудется, ничто даром не пройдет.

Вчера вечером кроме Васи у меня (Мамочка и Папа-Коля играли в винт) были: Тима, Йося, Толя Зимборский и Эрлик Вилькен.

Малыши скоро ушли и мы вчетвером дурили как дети. Я никак не думала, что Тима такой веселый. Мы прямо с ума сходили в моей комнате. Я очень рада, что мы были не вдвоем.

После ужина Мамочка позвала меня гулять. «Мне надо с тобой поговорить!» Начала с того, что она очень расстроена, что ей очень тяжело, со слезами на глазах и в голосе, а потом спросила прямо: «Целовал тебя Вася?» — «Нет». Оказывается, вчера у Воробьевых был разговор обо мне, где говорились всякие гадости с именами Петра Ефимовича и Васи. Мамочка страшно болеет душой, трудно представить, что она переживает! Она говорила мне, как унижает женщину такое отношение, как все это мерзко, гадко, отвратительно. Тяжело было врать, а надо. Мамочка спрашивала и о Сергее Сергеевиче, я и тут врала. Этого ничего больше не будет, а старое вспоминать нё к чему. Говорила Мамочка про Равич-Щербу; она откуда-то узнала про тот поцелуй руки, и по ее настоянию он ушел из Корпуса. А я этого и не знала. Еще она меня просила, чтобы я никого не принимала у себя, а шла в большую комнату. Нет, этого не будет, да и надо уже. Все гадко и омерзительно. Хватит игры. Кончаю. Васю увижу и скажу ему серьезно, что довольно. Побыла на дне и будет. Я не могу и боюсь порывать с Васей дружеские отношения, я ему прямо скажу, нужно во второй раз разоткровенничаться. Мне больно, глаза режет от слёз. Мне больно и то, что нужно порывать с Васей: с тех пор как я призналась себе, что не люблю его, как мне это казалось, с тех пор уже не надо было играть. Мне больно и потому, что приходится так жестоко и безобразно врать Мамочке, а она подходит ко мне с открытой душой. И то больно, что дома смотрит на меня с каким-то снисхождением, как будто все знает про мой позор и, жалея меня, старается говорить о постороннем. Я плакала весь вечер, казалось, что этого уже нельзя перенести, но я твердо приняла решение изменить эту гадкую жизнь, где все делается «со скуки». Только не надо показывать вида, все, как есть, должно продолжаться по-старому.

Масленица, делаются блины, нет занятий… Девать себя некуда. Вася не заходил. Вечером сегодня Мамочка с Папой-Колей пошли играть в винт, к адмиралу. Я осталась с Сергеем Сергеевичем. Света не зажигали, сумерничали. Мне хотелось остаться одной, и я молчала. Сергей Сергеевич начал ходить из угла в угол, потом остановился около chaise longue, на котором я сидела. Мне было как-то не по себе в такое время с человеком, которого я немножко боюсь и не уважаю. Я собрала всю свою силу воли и ждала. Он не то встал на корточки, не то на колени и впился двумя руками в мою руку. Я поднялась. «Надо свет зажечь» и пошла к лампе. «Как пусто, Ирина Николаевна!» — «Да, пусто». Он пошел закрывать ставни и исчез совсем. Я убрала со стола и пошла за занавеску мыть руки, когда он пришел опять, я не выходила. Он окликал меня несколько раз. Мне было и страшно и обидно за себя, я чувствовала себя совсем слабой и беспомощной и всей душой хотела, чтобы кто-нибудь пришел, издали ловила шаги, но все мимо, я положила голову на умывальник и решила все равно не выходить. Он сам пришел ко мне. «Что с вами?» Я молчала. «Ирина Николаевна, выпейте брому». — «Оставьте меня, Сергей Сергеевич!» Я его не видела, но чувствовала, что он стоит за моей спиной, и уж одно движение с его стороны, и я бы бросилась из комнаты вон. Я молчала и не двигалась. Через несколько минут он, очевидно решив, что я заснула, на цыпочках ушел к себе.