Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

Сегодня, когда у нас была спевка, вдруг раздался выстрел. Пошли узнавать, в чем дело. Оказывается, что в бараке, где живет команда, некий Попов, не умеющий стрелять, был как раз караульщиком. И, получив винтовку, начал с нею играть как с игрушкой. Она оказалась заряженной, выстрелила и ранила несколько человек. Вечером в Сфаяте только и было разговоров о выстреле. А бедный Попов убежал и сказал, что сам застрелится.

Для меня день прошел удачно: я кончила рассказ. Написала его в четыре дня, правда, писала все время, и все время была в возбужденном состоянии, что не совсем благоприятно отозвалось на других.

Завтра я пойду в Бизерту за Ниной. Хочется только, чтобы Ольга Антоновна «взяла» ее, а я бы довела ее до Сфаята, а то не хочется идти в монастырь. А ведь я, главным образом, к приходу Нины торопилась кончить рассказ!

Весь день волновалась и все уговаривалась с Ольгой Антоновной насчет Нины. Она ехала на фуре, и мы уговорились с ней встретиться у монастыря. Попросили Юру сходить со мной в Бизерту. В 5 часов пошли. В Бизерте для чего-то еще зашли к м<���ада>м Кораблевой, сказала ей, что Нина к ней уже не зайдет; она как-то торопилась, видимо не слушала меня, говорит, что Нина еще не пришла. Я пошла к монастырю, но (Кораблевы. — И.Н.) уже выходили оттуда. Нина издали смеялась мне. «Да разве ты не получила письмо?» — спросила она. «Какое письмо?» — «Да я теперь послала с Жоржем (братом, гардемарин 2-ой роты). Я писала, что не приду». Я сначала не поверила. Она мне что-то говорила, но я не слушала ее. Она на самом деле не пошла ко мне. «Такая масса уроков, — говорила она, — я все время буду волноваться, что не выучу их, уж лучше в другой раз». Я ровно ничего не понимала. Мне было только досадно, что даром примчалась в Бизерту. Какое, в самом деле, свинство! Не мог передать письма. А еще сегодня утром был в Сфаяте. Нина пообещала мне хорошенько выругать Жоржа, и с этим мы расстались. Мы с Юрой полным ходом пошли домой: я торопилась в церковь. Идти было хорошо, не холодно и не жарко. И шли мы не по шоссе, а маленькой тропинкой, которая несколько сокращает дорогу и еще совершенно ровная, подъём только в самом конце. Только мне туфли больно натирали ногу, и я шла с большим трудом, хотя и очень быстро. На последнюю гору под Сфаятом еле поднялась. Только пришла домой, переодела туфли, набила рот капустой, которую мне оставили на обед, и, не причесываясь, пошла в церковь. Пришла туда, служба еще не начиналась, и я села на пол. Все-таки, как-никак, устала. Домой летела во весь опор, как в былое время летала в гимназию. У нас долго сидели Федя и Юра. [221] Ф. Бондалетов и Ю. Шингарев. Когда они ушли, я убрала со стола, вымыла посуду, и вот сейчас 1 ч<���ас> ночи, а я еще не ложусь. Такая неугомительность меня радует. Встала я рано (мухи спать не дают), с утра мыла голову, потом еще стирала. И мне делается весело при мысли, что это я все одолела, всюду успела и даже не устала. Такой энергичный, неутомимый характер я бы и хотела выработать из себя.

Стояли в церкви. Душно; полумрак, горят свечи. Служба длинная, утомительная. Поем заученные слова, а мысли далеко. «Господи, помилуй», да «Подай, Господи», а слов ектеньи и не слушаешь. У всех утомленные лица. Наблюдаю за Китицыным: он хмурится, перебирает в руках фуражку, переступает с ноги на ногу, порой бросает по сторонам гневные взгляды. Он недоволен и нервничает, в глазах у него написано: «Что они там тянут?» Я хорошо изучила его лицо. Ему хочется уйти, а неловко. Кадеты скучают, смотрят по сторонам, оглядываются, а потом усиленно начинают креститься, служба тянется бесконечно. Вышел батюшка и сказал слово. Лица всех просияли — думают, что конец. Но это еще не все. Начинаются три длинные молитвы с коленопреклонением. Все встали на колени, сначала рады развлечению, но потом устают и начинают двигаться. У нас, в хоре, теснота. Дети устали — Шурёнка совсем села на пол, Мостик лег животом на ступеньку и засунул голову под подмосток перед алтарем. С другого конца подмостка адмирал украдкой смотрит на нас. Ему скучно. Китицын стоит на коленях прямо, как палка, и держит под мышкой фуражку, порой испускает глубокие вздохи. Наконец молитва кончилась. Все быстро вскакивают с колен, но скоро начинается вторая молитва, слышатся вздохи. Встали на колени, устроились поудобнее. Китицыну стало скучно, уже невтерпеж. Он незаметно срывает с киота тополевый лист, начинает пристально разглядывать его, крутит и разрывает на части. Протягивает руку за другим, вся гирлянда колышется, задевает лампаду и загорается. Все поворачивают головы, многие встают с колен. Кит машет фуражкой и дует. Пламя моментально гаснет, и вокруг все лампады тухнут. Адмирал только успел встать с пола, и ему, видимо, немножко досадно, что так скоро все кончилось. Все взволнованы и довольны. К третьей молитве кое-кто уходит. Кит немножко сконфужен и не смотрит по сторонам.

Пришла домой, к обеду фасоль, весь день и целиком весь вечер торчал Федя. Рассказывал какие-то фантастические истории. Завирался. Папа-Коля ушел на вечер 4-ой роты. А теперь только спать. Приятный денек, нечего сказать!

Сейчас потухнет лампа, а потому писать не могу. Целый день переписывала рассказ. Читала его.

Вчера мельком читала книгу фон Дрейдера [222] Речь идет о книге В. Фон-Дрейера «Крестный путь во имя родины: Двухлетняя война красного Севера с белым Югом: 1918–1920» (Берлин, 1921). (если не ошибаюсь), что-то вроде «Крестный путь Добровольческой армии». Главный материал — переписка Деникина с Врангелем. Много интересного. Но когда я прочла ее — мне стало совершенно ясно, что все так и должно было быть; стало ясно, что никакой победы быть не могло, когда в ставке была сплошная интрига, борьба за власть и полнейшее разногласие. Кто виноват — трудно решить, но только так нельзя было браться за дело. И теперь, если все не соединятся под одним знаменем, пока все не помирятся и не оставят все свои карьеры, честолюбивые и личные счеты, — до тех пор большевики останутся в силе.

Отчего так пусто и грустно на душе? Почему вдруг в душе умерло все и осталась тупая, апатичная пустота? Нервы расшатались. нет ничего впереди. Такая тоска может довести до полного отчаяния. И почему-то меня особенно ест мысль, что жизнь я проживу пусто, бесполезно, напрасно. Мне кажется, что лет через десять, когда я перечту мои стихи и рассказы и даже этот глупый, малоинтересный дневник, мне будет до боли жаль прошлого и стыдно настоящего. Сейчас я хоть что-нибудь делаю, но тогда и этого не будет. Не только таланта, но и самых сколько-нибудь недюжинных способностей у меня нет! Уж лучше бы я была совсем глупой. В этом-то и есть мое несчастье, что я самый обыкновенный человек. Приходится признаться, что я, наверно, все-таки честолюбива. Мне бы не хотелось этого, но, должно быть, это так: я знаю, что большого имени я себе составить не смогу.