Ирина Эренбург - Я видела детство и юность XX века

Мне не влетело, да я думаю, что мое состояние, когда я проснулась, было самым действенным наказанием.

Теперь все чаще к нам приезжал папа, они с мамой говорили о переезде в Нальчик. Мне не хотелось уезжать от моих подруг, жаль было расставаться с деревенской жизнью. Я забыла, что когда-то была городской, а ведь в Екатериноградской я провела всего два года.

В Нальчике мы поселились в великолепном доме с большим фруктовым садом. Эта усадьба принадлежала богатому фабриканту, бежавшему за границу. Все Затишье состояло из дач с садами. Вдали виднелись зеленые горы, а за ними — вечноснежные вершины. Это дачное место — километрах в двух от города — тогда было населено почти исключительно интеллигенцией. Маме казалось, что у меня появятся совершенно иные подруги, чем в деревне. Она забывала, что все мои однолетки не видели своих родителей, несли отнюдь не детские обязанности и рано повзрослели. Такое было время. Правда, здесь не было богатых, не было и голодающих. Нас окружали такие же люди, как мои родители. Наш сад был засажен яблонями, смородинными кустами, но за ним никто не ухаживал, и он одичал. Мама достала специальные книги и решила его восстановить.

Впервые я увидела, что у мамы есть друзья. В Затишье образовалась сельскохозяйственная артель. Она состояла из людей вроде моих родителей, впервые в жизни имевших дело с землей, — из городских, лишенных деревенского практицизма. Все они служили в Нальчике. Однажды папа взял меня с собой на базар. Мы купили несколько кур и козу с козленком. Мама одобрила наши покупки, считая, что вся эта живность обеспечит нас яйцами и молоком. Куры пожелали нестись не в курятнике, а где попало, преимущественно на деревьях, и я с шапкой в руках пыталась поймать хоть одно яйцо до того, как оно упадет на землю. Уход за козой был тоже поручен мне. По утрам полагалось мне с Сережей и Наташей пасти козу и следить, чтобы ее сынок не высосал молоко. Но козочка больно бодалась, не желала слушаться меня, шла куда ей вздумается и, конечно, давала как следует поесть козленку. Маме сказали, что на вымя козы надо надеть мешочек. Иногда нам удавалось нацедить немножко молока, но большей частью Пушок или срывал мешочек, или сосал сквозь него.

Несмотря на все эти неудачи, мама завела еще уток и одну из них подарила мне. В усадьбе был небольшой пруд, и они в нем грациозно плавали. Моя уточка оказалась селезнем, как и остальные три из купленных мамой шести уток. Мой селезень не причинял мне никаких огорчений и бежал ко мне, когда я его звала.

Помню, как я впервые месила тесто. Теперь у нас была мука, и мама довольно часто пекла свой хлеб. Я знала, как нужно обращаться с тестом. Раз мама куда-то спешила, и я заверила ее, что справлюсь с опарой. Когда в большой макитре жидкое тесто стало пузыриться, я высыпала на деревянный стол муку, сделала лунку в горке и вылила в нее содержимое глиняного горшка. Тесто начало пробиваться сквозь мучную гору и стекать ручейками на пол. Я бегала вокруг стола и затыкала бреши, а они появлялись в новых местах. Тогда я залезла на стол и, поливая слезами непослушную массу, стала ее загребать в объятия. После долгих мучений я замесила тесто, но когда пришла мама, она долго смеялась, уверяя, что не может понять, где я и где опара.

Неудачи преследовали артель. Град побил гречиху, когда она цвела, вредители съели часть овощей, капуста не желала закручиваться в кочаны, фасоль оказалась кормовой. Вся надежда была на картофель, но и его члены артели не сумели выкопать полностью, и вслед за ними мы, дети, набирали с брошенного поля целые мешки картошки.

К осени мама перестала говорить о своей мечте поселиться в Затишье навсегда. К тому времени папу отсылали в Петроград, и было решено, что мы поедем вслед за ним. Началась ликвидация хозяйства. Козу и козла мама продала, кур и уток попросила зарезать. Я не могла понять, почему она не выпустила птиц на волю, но мама терпеливо объяснила, что путь предстоит длительный, и надо взять запас еды. Перед самым нашим отъездом Кудлашка ощенилась. Я наткнулась на ведро, в котором лежали утопленные мамой дети Кудлашки. Признаюсь, что этого поступка я маме никогда не простила. В течение некоторого времени я не могла смотреть ей в глаза. Но Кудлашку мы не смогли увезти, нам твердо сказали, что в поезд ее не пустят.

Куры и утки были прокопчены, собака пристроена у хороших людей, дом сдан городскому комитету, и мы вчетвером погрузились в поезд на Петроград. Ехали мы недели две, стояли иногда на станциях, иногда в поле. Отправлялись без всякого расписания. В вагоне налаживался быт. Я считала свою багажную сетку постоянным домом. У меня появились друзья и враги. В поезде мне было нестерпимо тесно. Я организовывала игры, мы бегали по всему набитому составу, прыгали с полок, норовили выскочить в заснеженное поле, когда поезд останавливался, и вызывали ярость у взрослых пассажиров. Угомонившись, я брала к себе в сетку Наташу и рассказывала ей сказки, изображая при этом льва, тигра и волка, и доводила девочку до слез. Это было мое любимое занятие. Мне влетало, и мама забирала у меня сестренку. Я клялась, что больше не буду, но в следующий раз все повторялось.

Наконец мы дотащились до Петрограда.

Нас никто не встретил. Поезд пришел вечером, опоздав на неделю. Неожиданно мама растерялась. У нас были тюки. На извозчика денег не хватало, мы сидели на вещах, какие-то люди предлагали отвезти нас в Лесное на тележке, но мама понимала, что Сережа и Наташа замерзнут. В Лесное шел трамвай, но с узлами нас не впустили и еще обозвали цыганами. Я предложила маме с детьми поехать в трамвае, нанять тележку, погрузить в нее вещи. И я бралась сопровождать возчика. Мама дала человеку с тачкой адрес и шепнула мне, чтобы я кричала, если старик окажется негодяем. Мы все были почти босыми и после теплого климата Кавказа попали в суровую петроградскую зиму. Мама сняла с себя носки и надела на меня. Старик впрягся в тележку и велел мне идти сзади и следить за тем, чтобы вещи не упали. Пока мы шли по городу, я с интересом смотрела по сторонам, но вот мы вышли в заснеженное поле и я вспомнила мамин совет: «кричи». Вокруг не было ни души. Началась вьюга. Снег забивался в рот, глаза. Ветер раздувал мое пальтишко, руки окоченели. Я попросила старика, чтобы он разрешил мне сесть на тележку. Но в ответ он сказал, что я замерзну, и предложил толкать тележку. Тихо плача от холода и страха, я послушалась его. Мы шли и шли. Появлялись огни каких-то строений, потом исчезали. Мы оказывались снова в поле, и все не было и не было Лесного. Когда мы доехали, мама меня так обцеловала, как будто мы не виделись много лет. Тетя Эля, совсем молоденькая, чем-то меня обтирала, охала от моей худобы — «одни ребра», от моих побелевших пальцев на руках и ногах. Все восторгались тем, что я выросла и говорю по-русски. Она помнила ту французскую девочку, которая некогда приехала из Парижа, а я забыла, начисто забыла, что я прожила первые свои шесть лет во Франции.