Юлия Аксельрод - Мой дед Лев Троцкий и его семья

А.К. [Клячко] согласна оставаться с тобой дольше… При этих условиях было бы прямо-таки преступлением для тебя возвращаться сюда. Поскольку дело идет обо мне, о моем здоровье, – лучше ухаживать за мной невозможно (сегодня мне приготовили совсем «необыкновенный» обед, – я уж сердился, сердился…). Сегодня я целый день лежу, чувствую, что мне это полезно; полежу еще несколько дней (читаю). Не беспокойся обо мне нисколько, для моего душевного состояния неизмеримо лучше сознавать, что ты отдыхаешь и крепнешь. Мне было бы теперь неизмеримо тяжелее, если бы я видел тебя рядом, без сна, с больными руками. Оставайся, Наталочка, до новой квартиры, отдохни, ты должна упрочить свою поправку.

Ни о чем другом сейчас писать не могу. Крепко-крепко обнимаю тебя.

19 сентября] 1933 [г.]

Это письмо Лева забыл (я ему напоминал!) [117] .

19 сент[ября]. Милая моя Наталочка, сегодня у меня был трудный день, но хороший: острые и горячие споры с Р. М[олинье] в присутствии и при участии Левы, Бласко, Эрвина [118] , Лезуаля и всех наших, здешних. Я много говорил, моментами очень резко, но не обидно, а по-отечески, и это всеми чувствовалось. Настроение создалось слитности, внимания, – и я почувствовал себя… стариком-учителем. Позже Левусятка [119] пришел ко мне в спальню, сперва несколько незначительных фраз, потом я сказал что-то о себе, он припал головой к моему плечу, обнял: «Папочка, я крепко люблю тебя». Совсем маленький. Я крепко обнял его и прижался щекой к его голове. Он почувствовал, что я взволнован, и на цыпочках вышел из комнаты… Потом опять была внизу, в столовой, беседа, но уже совсем не политическая, наоборот, спокойная и «задушевная» по тону. Все глаза так хорошо смотрели на меня, и я опять почувствовал себя «старцем», – но без горечи, а с теплотою, слегка разве с грустью. Во время этой беседы я часто ловил на себе горящие глаза Левусятки. Выглядит он не очень хорошо: бледен, землистый цвет лица. Сейчас Лезуаль и Бласко уехали (поездом), Раймон, Лева [120] и Бауэр уезжают завтра утром в автомобиле. Мне жаль, что Лева уезжает: ко мне здесь очень хорошо относятся, но все-таки нет никого совсем своего.

Устал все же от сегодняшнего дня и хочу лечь спать: сейчас половина десятого. Спокойной ночи, Наталочка моя, родненькая, хорошо ли спишь ты? С адалином или без? Будь здорова, будь спокойна.

20 [сентября 1933 г.]

Ночью просыпаясь, часто звал тебя вслух: Наталочка, где ты? Гете говорит, что старость не возвращает нас в детство, а застает еще настоящими детьми. После того, как я днем чувствовал себя вроде «мудрого старца», я ночью чувствовал себя покинутым мальчиком, который зовет свою маму.

Будьте здоровы, Наталочки милые [121] .

24 [сентября]

Снова пишу в кресле, в углу спальни, на колене… Новый наш охранитель, немецкий студент [122] , хорошо играет на рояле. Это вносит в дом новую струю. Я сквозь пол слушал, хоть смутно, но приятно. В газетах («Возрождение» [123] из советской] печати) было вчера сообщение, что троцкисты «вместе с правыми и всякими мошенниками» овладели Свердловским советом; 24 человека исключено. Очень интересное сообщение; но что за ним скрывается в действительности?

Океан шумит за окном, дождь сегодня выпадал раза три в течение дня, осень… Как странно, что мы с тобой во Франции живем в разных концах. Вот чего мы с тобой не представляли, когда ехали сюда. Соскучился я по тебе, очень-очень соскучился, много «мечтаю» о тебе. Но теперь уж недолго. Пора мне ложиться, Наталочка, – пока засну, поговорю мысленно с тобой. Стар я становлюсь, Наталочка…

Надо отправить. Крепко-крепко обнимаю. Твой

25 сент[ября 1933 г.]

Где ты, Наташа? Опять горит лампа на ночном столике, вся комната во мраке, снизу звуки пианино, через окно шумит океан. Сегодня с утра дождь, потом яркое солнце, я гулял во дворе, лежал на скамье…

Третий день лечения против малярии, – без хинина : никакого шума в ушах, никаких вообще субъективных признаков того, что я «лечусь». Аппетит прекрасный. Через два дня это лечение кончается.

Где ты, Наталочка? Ужасно далеко. Мне кажется моментами, что я забыл твое лицо. Эта мысль вообще ужасно преследует меня за последние месяцы, со смерти 3[ины]. Очень-очень хочу видеть тебя. Скоро, может быть, нам удастся поселиться вместе.

27-го получил от тебя письмо (вместе с письмом для Веры, хорошо, что ты ей написала). Вчера приехал неожиданно Анри [124] : условиться об отдыхе в благоприятном месте. Сегодня в 101/2 часа утра он уже уехал. Это прекрасный человек, умный и дельный. Я сейчас занят по уши: готовлю всякие проекты постановлений и решений, хочу непременно сегодня вечером все это отправить.

Напрасно ты, Наталочка, милая, беспокоишься: я ни разу не озяб. Полутеплое белье я нашел в шкафу; к тому же здесь вовсе не холодно, я сижу сейчас в парусиновой куртке при обоих настежь открытых окнах, и мне жарко.

И Лева, и Жанна, видимо, очень рассеянные люди. Леве необходимо все же хоть немного упорядочить свои приемы. У него нет даже записной книжки (к[о]-т[о]рая должна лежать всегда в одном и том же кармане), он записывает на клочках, сует в разные карманы, теряет, нервничает.

Письмо я дал ему из рук в руки и попросил: «не забудь, пожалуйста». Потом перед отъездом спросил: «Не забудешь передать письмо?» Он хлопнул себя рассеянно по карману: «Нет, нет, что ты…» Он, видимо, переоделся. Я не сержусь, Наталочка, но ему необходимо дисциплинировать себя… Не огорчайся…

Крепко, крепко обнимаю и целую тебя, моя родненькая.

Письма Натальи Седовой к Льву Троцкому

Оказавшись на короткое время в Париже во время лечебной поездки, она [Наталья] сожалеет о молодости, о времени, когда они вместе жили в этом городе, наслаждаясь свободой и обаянием этой тогдашней столицы мира (письмо от 3 сентября 1933 г.).

«Огромная разница в себе, – говорит она, – в том, что было и есть – молодость и старость. Печально и жутко немножко, и тихо-радостно, что оказались возможности все снова увидеть, но как все воспринимается иначе с болью невозможности прежних переживаний. Походим еще с тобой по Парижу… возможно ли это? Это все равно что перечитывать прошлые письма… Трудно ступать – перечитывать».

В другом письме (от 9 октября 1933 г.) она упоминает о том, что жизнь у них вышла трудной, многое переломалось, через многое пришлось пройти: «Вот такую жизнь прожили с тобой – такой переплет, что нет возможности вернуться через все пройденное к прежней простоте – «одной комнате».

В письме от 12 сентября 1933 года Наталья упрекает Троцкого в чрезмерной работе, которая ведет к переутомлению: «…и богатырского сложения человек не может выдержать такой работы, какую ты делаешь – без отдыха, без перерыва, это немыслимо. Милый мой, ты предъявляешь к себе сверхчеловеческие требования и считаешь старостью то, чему в действительности надо поражаться, что ты можешь выносить на своих плечах столько! Нельзя доводить до предела свои внутренние физические возможности, особенно делать это систематически».