Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба

Никакие триумфы, однако, не могли заслонить убогость и серость быта. Возвращение в город, когда начались осенние холода, заставило вплотную столкнуться с-постылой реальностью: не нашлось даже денег, чтобы расплатиться с хозяином дачного пансиона. Пришлось продать ту самую картину Бориса Григорьева, на которой Лиля была запечатлена в сверл натуральную величину.

Картину купил Исаак Бродский — молодой художник с приличной тогда еще репутацией, который вскорости станет ревностным аллилуйщиком советского режима и главным певцом «ленинской темы». Портрет оказался в надежных руках известного человека, — он никогда не подвергнется никаким гонениям, никаким превратностям судьбы в кровавые сталинские времена. Все полотна из коллекции Бродского полностью сохранились и после его смерти стали экспонатами его музея-квартиры. Бесследно исчез только Лилин портрет: одна из многих загадок ее удивительной жизни...

Жили в складчину, разными способами доставая исчезнувшие из лавок продукты. Маяковский снял комнату для прислуги с отдельным входом на той же лестнице, где жили Брики. Дневная жизнь Лили в основном проходила там, ночная — в «супружеском доме». Этому правилу, о котором все трое заранее договорились, они не изменяли — ни тогда, ни потом.

В интенсивной культурной жизни Петрограда, главным образом в конференциях и совещаниях, в митингах и дискуссиях, Маяковский неизменно участвовал вместе с Осипом Бриком, часто выезжая — опять-таки с ним же — в Москву. Присутствие Лили было естественным: в самые разные комиссии и комитеты она входила теперь уже не как жена Брика и не как «друг» Маяковского, а вполне самостоятельно — на правах активного участника «фронта искусств». Помехой служила порой ее беспартийность. Приняв активнейшее участие в создании «коллектива коммунистов-футуристов» («комфут»), она не была допущена до формального членства, ибо не имела партийного билета. (Маяковский, кстати сказать, не имел его тоже, но на него почему-то эти ограничения не распространялись.) Ничто, однако, не могло помешать ей «вести беспощадную борьбу со всеми лживыми идеологиями буржуазного прошлого», как сказано было в манифесте «комфутов», который она сочиняла вместе с Осипом и Маяковским.

Петроградская культура хирела с космической скоростью. После бегства ленинского правительства в Москву (март 1918-го) центр культурной жизни, естественно, переместился в новую, то бишь в старую — допетровскую — столицу. Никто в точности не знает, кто из членов семейного триумвирата первым подал мысль о необходимости жить неподалеку от власти. Зная инертность Брика и зависимость Маяковского, можно, не боясь ошибиться, сказать, что инициатива принадлежала именно Лиле. Так или иначе, в первых числах марта 1919 года все трое покинули увядающий город и отправились за «синей птицей» в Москву. Роман Якобсон, у которого были всюду солидные связи, исхлопотал для пришельцев комнату в Полуэктовом переулке, в одной квартире с их другом, художником Давидом Штеренбергом. Комната эта воспета в известных стихах Маяковского: «Двенадцать / квадратных аршин жилья. / Четверо / в помещении — Лиля, / Ося, / я / и собака / Щеник».

Это была самая трудная зима для постреволюционной России. Беспощадный большевистский террор, с одной стороны, гражданская война и блокада — с другой, обескровили богатую некогда страну и ввергли ее в величайший хаос. Голод и холод царили в советской столице. Водопровод и канализация не работали. Маяковский запечатлел и это в своих стихах, рассказав о том, как в уборную ходили пешком через всю Москву — на Ярославский вокзал.

В квартире в Полуэктовом переулке от старых времен сохранился, по счастью, камин: в нем жгли, согреваясь, карнизы, ящики, доски, все, что поддавалось огню и что можно было достать, каминную трубу однажды «заело» — все обитатели, включая собаку, чудом не угорели. От обледеневшей стены спасал висевший на ней ковер с выпукло вышитой уткой. О реальной утке — на обеденном столе — в этом хлебосольном доме пришлось надолго забыть.

«...Только / в этой зиме, — писал Маяковский восемь лет спустя в поэме «Хорошо», — понятной / стала / мне / теплота / любовей, / дружб / и семей». И совсем прямо: «Если / я / чего написал, / если / чего / сказал — тому виной / глаза-небеса, / любимой / моей / глаза. / Круглые / да карие, / горячие / до гари». Глаза Лили...

У спекулянтов в голодной Москве все же можно было что-то достать— за баснословные деньги. Но денег-то как раз и не было — гонорары платили настолько маленькие, что жить на них не смог бы никто. Лиля приняла и эту реальность, предпочтя дело нытью. Процветал лишь тот, кому было чем торговать. Что мог выставить на продажу человек ее круга? Такой товар Лиля нашла. Собственноручно переписала «Флейту-позвоночник», не забыв отметить на первой странице: «Посвящается Лиле Брик». Маяковский сделал обложку и снабдил сей уникальный манускрипт своими рисунками. Этот поистине исторический экземпляр Лиля отнесла букинисту, — тот знал толк в раритетах, тотчас нашел покупателя, который щедро расплатился за доставшуюся ему реликвию. Целых два дня Брикам и Маяковскому было что есть...

Лето, как всегда, принесло облегчение: земля спасала изголодавшихся людей своими дарами. Добровольческая белая армия генерала Деникина приближалась к Туле, откуда рукой подать до Москвы. Но здесь, в красной столице, жизнь шла своим чередом. Как и многие москвичи, Брики к Маяковский сияли подмосковную дачу, не изменит давним традициям состоятельных горожан. Выбор пал на поселок Пушкино, где некая гражданка Румянцева отдала им на дачный сезон (не даром, конечно) «избушку па курьих ножках», тоже воспетую позже в стихах ее знаменитого постояльца. Тут же поселился и Роман Якобсон.

Питались грибами — лес с дармовой и однообразной едой подступал почти к самой дачке, отделенный от нее лишь живописным лугом. Маяковский много работал, Лиля безотлучно находилась при нем. Это был, вероятно, хоть и очень короткий, но самый спокойный, не замутненный ничем период их отношений. То и дело поэт отрывался от бумажного листа, и тогда устраивали розыгрыши, дурачились, вели себя так, словно и не шла совсем неподалеку братоубийственная война.

Как-то в саду играли в крокет. Был знойный, солнечный день. Зная, как идет ей смуглая кожа, Лиля избавила себя от излишней одежды, которая, как известно, лишь мешает загару. Какой-то зевака сто-' ял у забора и пялил на нее глаза. Она весело заорала: «Что, голую бабу не видел?» И приготовилась расстаться с остатками тряпок на теле. Зевака срочно ретировался. Маяковский смотрел на нее с восхищением: к зевакам он не ревновал...

Для ревности, похоже, с обеих сторон тогда не было никаких оснований. Старые Лилины воздыхатели отодвинулись на задний план, заслоненные могучей фигурой Владимира Маяковского, ушли в прошлое и его прежние связи. Только чти покончила с собой молодая женщина с трагической судьбой, которая совсем еще, в сущности, недавно занимала в жизни Маяковского заметное место. Предположительно именно она, художница Антонина Гумилина, автор фантастико-эротических картин, была прообразом Марии в четвертой части поэмы «Облако в штанах». Свою ревность к ней Лиля перенесла даже ни человека, который Тоне заменил Маяковского: художник Эдуард Шиман почему-то вызывал у Лили стойкое отвращение. Этот факт заслуживает быть отмеченным только в одной связи: все, что хотя бы косвенно напоминало ей о других женщинах в окружении Маяковского, вызывало бурную, подчас совершенно неадекватную реакцию с ее стороны. Тогда... Вскоре станет совсем по-другому...