Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба

То и дело Андрей глядит на часы, похоже, у него на этот вечер есть еще и другие планы. «Лиля Юрьевна, нам пора, — вдруг бросает он посреди чьей-то фразы, стараясь не смотреть на Любомира. — Наш болгарский друг — министр, у него сегодня официальный раут».

Наш друг, конечно, не министр, и никакого раута не предвидится, и вообще Любомир с радостью просидел бы здесь до утра. Но не мог же он перечить тому, кто привел его в этот дом.

«Пусть идет, если так, — потерянно говорит Лиля Юрьевна. Только что просветлевший взгляд ее тухнет, да и голос не так уже звонок, как минуту назад. — А вы оставайтесь».

Андрей безжалостен и неумолим: «Мы тоже приглашены».

Все так же отрешенно сидит Катанян, отхлебывая шампанское, зато, оживившись, бодро вскакивает болгарский критик — ему уже не терпится в более веселое общество. Я все еще медлю в надежде остаться. Андрей поднимает меня за шиворот: «Пора, мы опоздаем».

«Я столько всего накупила, — растерянно бормочет Лиля Юрьевна. — Конфеты... Торт... И больше никого не позвала...»

Мы толпимся в передней, прощаясь. Любомир неотрывно смотрит на кольца, что нанизаны на золотую цепочку и висят у нее на груди. На те два, про которые столько написано. Миниатюрное к большое. По ободу одного из них Маяковский выгравировал инициалы ЛЮБ — при вращении они читались ЛЮБЛЮ Б ЛЮБЛЮ Б... Склонившись, Любомир целует оба кольца. ЕЕ и ЕГО.

И мы уходим — в мороз, в другую компанию, где нас уже ждут. В шумную и пустую. В иллюзию праздничной жизни. Бестолковой и суетной. В тот полусвет, которого всегда сторонилась легендарная женщина XX века. А сама она и последний спутник ее удивительной жизни остаются одни в пустой квартире доедать продукты из «Березки» и ждать боя часов, возвещающих приход Рождества. Не православного, которое наступит лишь через две недели. И не католического, к которому Лиля Юрьевна никакого отношения не имела. А условного — «ЗАГРАНИЧНОГО», которое вот уже многие годы, в пику властям, отмечала московская интеллигенция.

Это была моя последняя встреча с Лилей Юрьевной Брик. Несколько часов спустя, уже на рассвете, по горячим следам я доверил блокноту рассказ о нашем прерванном застолье. Запись сохранилась. К ней мы еще вернемся.

Имя отца легендарной женщины, которой посвящена эта книга, — Урия Александровича Кагана — можно найти не только в списке присяжных поверенных при Московской судебной палате конца прошлого и начала этого века, но еще и в списке членов Литературно-художественного кружка, собиравшего в те годы «сливки» культурной элиты «второй» российской столицы. Для того чтобы человеку иной, не творческой, профессии войти в этот избранный круг, надо было и самому проявить деятельный интерес к искусству, и еще заручиться рекомендацией уважаемых писателей, художников или актеров, которые могли бы подтвердить заслуги соискателя перед русской культурой.

В актерско-писательской среде Урия Кагана знали как книгочея, собирателя предметов искусства, участника литературных дискуссий, а в среде юристов — как защитника прав национальных меньшинств, прежде всего евреев. От многих коллег еврейского происхождения он отличался тем, что не пожелал принять православия (это сразу открыло бы ему доступ к карьере без всяких ограничений) и, стало быть, добился всего — университетского диплома, возможности жить в столицах, получить адвокатскую практику — особым упорством, особым старанием, сумев одолеть все барьеры, которые российский закон воздвиг для иноверцев.

Его жена, рижанка Елена Юльевна Берман, была дочерью хорошо образованных и богатых родителей, училась в Московской консерватории (для некрещеной еврейки попасть в эту святая святых тоже требовало немалых усилий), но профессионалом так и не стала, рано «выскочив» замуж и посвятив себя целиком семье. Она помогала мужу отстаивать права соплеменников, подвергавшихся дискриминации, но «еврейская тема» не стала главной в их жизни. Ни на идише, ни на иврите в доме не говорили, зато, не считая, разумеется, русского, в обиходе был беглый немецкий и почти столь же беглый французский, На досуге охотно и много музицировали, устраивали домашние концерты, совместно обсуждали прочитанные книги — их, на разных языках, в доме было великое множество.

Лиля Каган, которой будет суждено остаться в истории под именем Лили Брик, была первенцем в этой интеллигентной московской семье. Она родилась 11 ноября 1891 года (по григорианскому календарю), когда ее матери было всего девятнадцать, а отцу на семь лет больше. Есть версия, что имя ей выбрал отец в честь возлюбленной Гете Лили Шенеман. Трудно сказать, чем привлекла к себе внимание московского-адвоката именно эта муза поэта, но в любом случае очевидно, какой дух царил в семье, какими интересами она жила и какими судьбами вдохновлялась. Пять лет спустя появится на свет еще одна дочь — Эльза. Непривычное для русского уха имя тоже было, конечно, подсказано европейской литературой.

Традиционный быт респектабельного семейства, где жизнь текла по привычным законам, был взорван первой волной тех социальных потрясений, которые вскоре поистине перевернули мир. Интерес к классике сменился увлечением авангардной поэзией, а равнодушие к политике — приобщением к романтике наступающих революций. Дети из либеральных семейств российской интеллигенции тогда повально увлекались фрондерством, и многие из них чуть позже вступили в борьбу с властями.

Лиле было всего тринадцать, когда на каком-то не то митинге, не то бурном собрании вольнодумцев она познакомилась с семнадцатилетним братом школьной подруги Осипом Бриком. Юных гимназистов волновали нешуточные проблемы: права угнетенных, независимость Польши. Кружок по политэкономии, который подростки создали, Ося как раз и возглавил: самый старший из всех, к тому же убежденный марксист! И — что, наверно, еще важнее — жертва гонений. За пропаганду крамолы его успели уже изгнать из гимназии — не слишком, правда, надолго. Кто мог бы предположить, что именно Ося войдет навсегда в жизнь Лили Каган и даст ей не просто другую фамилию, но главное — Имя?

Ей льстило его внимание, но Ося был вовсе не первым, кто пробудил в ней бурные чувства. Не первым и — в то время — не главным. Едва-едва сформировавшись, Лиля стала привлекать к себе мужское внимание, притом отнюдь не юнцов. Еще гимназисткой она ощутила свою безграничную власть над сердцами, которая лишала рассудка, казалось бы, трезвых, имеющих жизненный опыт людей.

Все дошедшие до нас скупые свидетельства убедительно подтверждают: у своих обожателей Лиля вызывала вовсе не платонические, не возвышенные, не романтические, а вполне земные, плотские чувства. Туманивший разум эротический угар настигал даже тех, кто раньше был вполне равнодушен к каким бы то ни было женским чарам. Осознание магии, которой она обладала, не затрачивая при этом для своих неизменных побед ни малейших усилий, определило навсегда ее линию жизни, внушив — с полным на то основанием — убежденность в своем всемогуществе. Устоять перед ней так и не смог ни один (почти ни один!) мужчина, на которого Лиля обращала свой взор.