Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба

Обменявшись записками, они договорились о совместной поездке в Петроград. Билеты покупал Маяковский. Мораторий заканчивался в три часа, поезд отходил в восемь. Встретились на ступеньках вагона. Встреча эта описана множество раз. Достаточно вспомнить самое главное: как только поезд тронулся, Маяковский тут же, в коридоре, не обращая внимания на сновавших взад и вперед пассажиров, прочитал Лиле только что написанную поэму и — расплакался. «Теперь я была счастлива, — написала Лиля годы спустя в воспоминаниях. — Поэма, которую я только что услышала, не была бы написана, если б я не хотела видеть в Маяковском свой идеал и идеал человечества. Звучит, может быть, громко, но тогда это было именно так».

Конечно, Лиля была счастлива. Счастлива оттого, что новая поэма Маяковским написана и что она гениальна. Какой ценой она появилась, — этот вопрос становился уже второстепенным. Вернувшись через несколько дней в Москву, она позвонила Рите Райт: «Скорей приезжай. Володя написал гениальную вещь». Рита тотчас примчалась— и получила в дар чистую тетрадь. «Записывай все, что он скажет, — объяснила ей Лиля свой подарок.— Володечка — гений. Каждое его слово останется».

Тончайшее чутье не подвело и на этот раз. Она хорошо понимала цену его поэзии. Маяковский считал излишним хранить свои рукописи, чтобы не «заакадемичиться». Лиля умолила его подарить ей все, им написанное, прежде всего то, что связано с созданием поэмы «Про это». Так сохранились наброски к поэме и ее черновик.

Возвратившись в Москву, Лиля созвала в Водопьяный друзей — слушать поэму «Про это». Пришел нарком Луначарский с женой, известной в ту пору актрисой Малого театра Наталией Розенель, пришли Борис Пастернак, Николай Асеев, художник Давид Штеренберг и еще много других людей их круга, чье мнение очень тогда ценилось. «Впечатление было ошеломляющее, огромное», — вспоминала впоследствии Розенель. Лиля сияла. Ее портрет работы фотохудожника Александра Родченко украсил обложку первого издания поэмы, состоявшегося уже в начале июня. Поэма вышла с авторским посвящением: «Ей и мне». Для осведомленных — достаточно...

В то же самое время разворачивалась другая, не столь кровоточащая, драма. Но тоже драма любви. Косвенно она опять же имела отношение к Лиле. Безответно влюбленный в Эльзу (и немножечко, рикошетом, в Лилю) Виктор Шкловский выпустил книгу «Zoo, или Письма не о любви». Книге предпослано авторское уведомление: «Посвящаю Эльзе Триоле и даю книге имя Третья Элоиза». Все герои этой книги — подлинные и даже носят свои имена, в том числе и Эльза-Аля. Ее письма к Шкловскому немножко стилизованы, но в основе — полностью или частично — автором использован истинный текст.

Впрочем, первое письмо Шкловский адресовал не Эльзе, а ее «очень красивой» сестре «с сияющими глазами». «Целую тебя, милую, — писал Шкловский Лиле из Берлина в Москву, — самую красивую, спасибо еще раз за любовь и ласку». Письмо датировано 3 февраля 1923 года — мучительный конфликт Маяковского и Лили как раз к этому дню достиг апогея и приближался к развязке. «Я люблю тебя, Аля, — писал в те же время Шкловский своей «Элоизе», — а ты заставляешь меня висеть на подножках твоей жизни». На подножках Лилиной жизни висел Маяковский, и все они были не были влюблены друг в друга, оставляя в стихах и в прозе память о своих подлинных или мнимых страданиях. И еще — оставляя зарубки на сердце: у одних раны заживали легко и быстро, для других становились смертельными.

Казалось, после всего, только что пережитого, должна была наконец наступить полоса покоя — может ли человек даже с воловьими нервами долго выдержать то напряжение, которое оба они испытали? Оба? Кто знает... Один— безусловно. Но, как известно, покой нам только снится...

Роман Лили с Краснощековым разворачивался в полную силу, он бил у всех на виду, о нем судачила «вся Москва» — очень уж были заметны фигуры его участников. Каждая по-своему — и все равно очень заметны. Но Лиля, следуя своему пониманию свободы, не видела и в этом ни малейшей драмы, полагая, что главное— соблюдать правило, согласованное Бриками и Маяковским еще в 1918 году: дни принадлежат каждому по е го усмотрению, ночью все собираются под общим кровом.

Вероятно, именно это имея в виду, она написала Маяковскому: «Неужели не хочешь пожить по-человечески и со мной?! А уже, исходя из общей жизни— все остальное?! <...> Мне— очень хочется. Кажется — и весело, и интересно. <...> Если бы, независимо от того, где были и что делали днем, мы могли бы вечером или ночью ВМЕСТЕ рядом полежать в чистой удобной постели; в комнате с чистым воздухом; после теплой ванны! Разве не верно?»

Прочитав это письмо, скорее Маяковский Лилю, чем она его, мог бы упрекнуть в стремлении погрязнуть в быте — теплая ванна и удобная постель находились на обочине его интересов. Он жил совершенно другим, испытывая как раз в это время необычайный творческий подъем: новые стихи, новые очерки и памфлеты появлялись в печати, выходили отдельными изданиями. Маяковский был нарасхват, на любом поэтическом вечере, на многолюдных литературных дискуссиях он был желанным участником и, уж во всяком случае, желанным гостем.

«И со мной»... Но именно в это время в каких-либо любовных историях он не был замечен. Он тоже хотел «пожить по-человечески» — в любом понимании этого слова. Но сам вряд ли имел возможность заняться квартирным вопросом при той странности и нестабильности отношений, которые продолжали существовать между ним и Лилей. Ее дневная свобода, которая — это с очевидностью вытекает из письма — должна была сохраниться за ней и при создании какого-то «своего», общего с Лилей, и только с Лилей, дома, никак не могла побудить его бросить все дела и отдаться строительству семейного «гнезда».

Между тем над Краснощековым начали сгущаться тучи. Посты, которые он занимал, неизбежно обрекали его на участие в таких операциях, которые при желании легко могли быть использованы для любых компрометирующих его обвинений. Он ворочал огромными деньгами, а это рано или поздно всегда дает повод для более или менее правдоподобных подозрений в махинациях и злоупотреблениях.

В дополнение ко всему остальному, он стал еще и генеральным представителем Русско-американской индустриальной корпорации (РАИК) — будто бы независимой от советского государства «частной» компании, осваивавшей пока еще никем не захваченный советский рынок. Оставшаяся в Соединенных Штатах жена Краснощекова получала от этой компании его жалованье (двести долларов в месяц), ему тоже что-то перепадало в советской России — и на «мелкие расходы», и по-крупному. Сколько-то тысяч долларов он просто растратил, сколько-то его же Промбанк дал в виде кредита РАИКу, то есть компании, генеральным представителем которой в Советском Союзе опять-таки он и являлся.