Дмитрий Табачник - Петр Столыпин. Крестный путь реформатора

Это был последний допрос Богрова до суда.

Одновременно следствием допрашивались Кулябко, Веригин и Спиридович. Суть показаний Кулябко, кроме подтверждений уже сказанного Богровым, сводится к следующему оправданию: «Богров всегда пользовался полным моим доверием, каковое заслужил всегда правдивыми и подтверждавшимися фактически сведениями, почему мне ни одной минуты не приходила в голову мысль не только [о] возможности каких-либо активных с его стороны выступлений, но и [о] сообщении ложных сведений подобно вышеизложенному».

Не вызывает сомнения, что начальник охранного отделения уже получил указания говорить о неосведомленности Курлова, Веригина и Спиридовича о нахождении «Аленского» в театре, хотя, как мы знаем, решение о выдаче ему билетов было согласованным. Нетрудно понять, почему он так делал. Курлов оставался на занимаемой должности, и при наличии у него высоких покровителей далеко нельзя было быть уверенным, что дело закончится отставкой. А у Курлова, Веригина и Спиридовича, при сохранении ими своих постов, были все возможности защитить Кулябко.

Что касается показаний Спиридовича и Веригина (Курлов вообще не допрашивался!), то они ожидаемо говорили о своей неосведомленности относительно действий Кулябко (Спиридович полностью, Веригин, в силу сложившихся обстоятельств, несколько менее) и категорически утверждали, что ничего не знали о нахождении Богрова в театре.

После предельно ускоренного следствия, которое само по себе мало что прояснило, 9 сентября состоялось заседание Киевского военно-окружного суда. Создается впечатление, что кто-то наверху хотел как можно быстрее избавиться от Богрова. Никакой необходимости в немедленном суде не было, и семья Столыпина настойчиво просила его отложить, пока следствием не будут выяснены все обстоятельства убийства.

Вызывает недоумение также сам факт предания Богрова именно военно-окружному, а не обычному суду. Как правило, в отношении гражданских лиц подобная практика применялась только в местностях, где было объявлено военное положение, что к Киеву никоим образом не относилось. Видно дело в том, что военный суд (скажем корректнее — конкретный военный суд) был значительно более управляем. Можно было быть уверенным — при наличии соответствующего указания он не станет выяснять то, что выяснять не следовало, и быстро вынесет вполне очевидный для убийцы премьера смертный приговор. Во всяком случае, неожиданностей, неизбежных в гражданском суде, опасаться в данном случае не приходилось.

Если сравнить поведение властей с обычной практикой в отношении террористов, совершивших убийства высших должностных лиц империи, то разница просто бросается в глаза.

Убийца министра народного просвещения Николая Павловича Боголепова Петр Карпович судился Петербургским окружным судом и был приговорен не к смертной казни, а к лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы на 20 лет.

Приговоренного к повешению убийцу министра внутренних дел Сипягина Балмашева товарищ министра внутренних дел Дурново и директор Департамента полиции Зволянский настойчиво уговаривали подать прошение о помиловании и гарантировали его удовлетворение (из политических соображений было решено продемонстрировать «царскую милость»). И не вина Дурново и Зволянского, что Балмашев оказался предельно фанатично настроен и предпочел отдать жизнь для «торжества грядущей революции».

Убийца фон Плеве (на момент своей смерти, фигуры в имперской иерархии не менее значимой и влиятельной, чем Столыпин в 1911 году) Созонов после долгого следствия был приговорен Петербургской судебной палатой к бессрочной каторге.

Каляева, убившего московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича (фактически второго человека в государстве), предали суду только после двух месяцев следствия, а казни он ждал еще более месяца.

Военно-окружной суд выполнил поставленное задание. Благодаря ему удалось и быстро избавиться от Богрова, и получить удобную официальную версию, снимавшую большую часть вины с руководителей охраны киевских торжеств.

Но на суде обвиняемый дает принципиально иное объяснение своих действий, чем ранее! По его словам: «15 августа явился ко мне один анархист, заявил мне, что меня окончательно признали провокатором, и грозил об этом напечатать и объявить во всеобщее сведение. Это меня страшно обескуражило, так как у меня много друзей, мнением коих я дорожил. Мне представили такие улики, которых я не мог опровергнуть, а затем предложили, если я хочу избежать опубликования моих поступков, совершить террористический акт. Сначала мне предложили убить Кулябку, потом Государя и, наконец, Столыпина, указав конечный срок для выполнения этого акта — 5 сентября. Можете ли Вы себе представить мое безвыходное положение. Можете ли Вы себе представить беседу двух лиц, из коих один выслушивает, а другой диктует условия, из коих один агент-провокатор, а другой революционер, а, впрочем, может быть, тоже провокатор. Словом, я должен был принять условия. Долго я колебался, а 27 августа решился, наконец, убить Кулябку и пошел с этой целью к нему. Он встретил меня очень радушно, и потому я не решился убить его. Он мне предложил билеты в Купеческий сад и другие места (важнейшее признание! — Авт. ). Я отказался, так как билеты мне не были нужны. Кулябко предложил мне подождать, пока придут Веригин и Спиридовин (на самом деле Богров пришел тогда, когда Спиридович и Веригин уже были у Кулябко. — Авт. ). В их присутствии я рассказал выдуманную мною историю о приезжем анархисте и барышне с бомбой.

Предложение билетов запало мне в голову и натолкнуло на новую мысль убить кого-нибудь из сановников во время царских торжеств.

Я наедине долго об этом думал и, наконец, решил просить билеты, о чем я говорил по телефону с госпожой Кулябко. Кто-то, очевидно, подслушал наш телефонный разговор (в квартире, где никто, кроме Богрова, не жил? — Авт. ) и потом по телефону же спрашивал меня, откуда у меня такой способ получать билеты? Это последнее обстоятельство, свидетельствовавшее о возможности оглашения моих сношений с охранным отделением (Богров как будто забыл о собственном «неконспиративном» поведении. — Авт. ), еще более укрепило во мне мысль о необходимости реабилитировать себя во что бы то ни стало. Я был в Купеческом саду с браунингом, но ни на что не решился. Выйдя оттуда, я призадумался. Уже 31 августа. Нужно убить хоть Кулябку. Еду к нему. Чиновник предложил мне написать на бумаге, что мне нужно, так как Кулябко спит. Я написал ту записку, которая находится при деле, для того, чтобы Кулябко меня принял. И я действительно был принят. Жена Кулябки спала, дежурный ушел, и мы остались с ним наедине. Минута была очень удобная. И если бы Кулябко был в мундире, то я бы его убил (видно, явная психологическая надуманность наличия столь благородных побуждений у профессионального предателя. — Авт. ), но он был совсем раздет, на нем было накинуто одеяло, и потому я опять не решился, а снова повторил свою выдумку. Кулябко пригласил меня явиться на другой день в Европейскую гостиницу. Там я видел Кулябку и Веригина и попросил билет в театр, что мне и было обещано. Веригин знал, что я буду в театре, и даже хотел уступить мне свое место в 4-м ряду, но эта мысль была оставлена, так как оказалось, что 4-ый ряд предоставлен исключительно генералам. Шел я в театр без определенного плана и возможно, что из театра я также ушел бы ни с чем, но слова Кулябки "уходите и больше не оставайтесь в театре" поставили предо мной вопрос — неужели опять ни с чем? И я решился. Остановил свой выбор на Столыпине. Так как он был центром общего внимания (какое всеобщее внимание, когда взоры присутствующих были обращены на царскую ложу, а на Столыпина никто особо внимания не обращал? — Авт. ). Когда я шел в проходе, то, [если бы] кто-нибудь догадался спросить меня "что вам угодно?", я бы ушел, но никто меня не удерживал и я выстрелил 2 раза. Что я делал, я не сознавал. Впервые у меня прояснилось сознание, когда меня публика стала бить. Когда меня впервые допрашивали, я не хотел говорить правды, я бравировал, так как видел перед собою лишь враждебные лица (а на заседании суда увидел восторженных поклонников? — Авт. ). Теперь я говорю правду (какую по счету? — Авт. )».