Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

В очередной раз оказавшись без крыши над головой, Мандельштам отдает на хранение своему брату Евгению пару личных вещей и 10 августа 1923 года уезжает с Надеждой в Крым, в Кореиз близ Гаспры, где находит приют в санатории Цекубу как приписанный ко «второй категории». Счастье этого летнего путешествия обеспечили ему два прозаических отрывка («Холодное лето» и «Сухаревка»), напечатанные соответственно 15 и 29 июля в комсомольском журнале «Огонек». Это были поэтические, не лишенные политических колкостей фрагменты городского портрета Москвы, усугубленные критическим взглядом на новую, «революционную», функциональную архитектуру:

«…Это опьянение штукатуркой и окнами; правильное, как пчелиные соты, накопление размеров, лишенных величья.

Это в Москве смертная скука прикидывалась то просвещеньем, то оспопрививаньем, — и как начнет строиться, уже не может остановиться и всходит опарой этажей» (II, 309).

По дороге в Гаспру в купе железнодорожного вагона Мандельштамы знакомятся с «любезнейшим» попутчиком; это был мало кому известный в 1923 году Андрей Вышинский, государственный обвинитель на московских процессах 1936–1938 годов, чье имя войдет в историю как воплощение прокурорского произвола [211] См. об этом: Мандельштам Н. Вторая книга. C. 199. . В ту пору пути палачей и их будущих жертв нередко пересекались в самых безобидных местах. Лишь по истечении времени эти случайные встречи приобретают зловещий оттенок.

Денег, полученных от «Огонька», хватило ровно на оплату билетов до Гаспры. Из умоляющего письма Мандельштама к отцу, написанного 21 сентября 1923 года, видно, сколь острую нужду они испытывали в то лето. Он пишет о своем «безвыходном положении»: нет денег на обратный билет, «занять нельзя» и т. п. (IV, 37–38). Эту хроническую нехватку денег у Мандельштамов описывают многие современники. А также — манию поэта брать в долг деньги… и по возможности не возвращать. Мандельштам увековечил эту тягостную сторону своего существования шутливой эпиграммой в псевдо-античном духе:

Однако то лето отмечено не только нехваткой денег. В Гаспре Мандельштам начинает писать свою автобиографическую прозу, которая увидит свет в 1925 году под названием «Шум времени». Основные четырнадцать глав представляют собой череду воспоминаний о детстве и юности в Петербурге (вошедшие в книгу четыре феодосийских очерка, рассказывающие о времени гражданской войны, написаны позднее — летом 1924 года). «Шум времени» это сгусток целой эпохи, совокупность деталей, которые кажутся подчас диковинными, портрет дореволюционной России, воссоздающий атмосферу того времени, «болезненное спокойствие» накануне великой бури — революционных потрясений XX века. Мандельштам не предается ностальгии по прошлому. Старая Россия должна была рухнуть — в этом нет никаких сомнений. Отказ от ностальгии сопровождается отказом от «автобиографии», от повествования о самом себе:

«Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени. Память моя враждебна всему личному. […] память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведеньем, а над отстраненьем прошлого. Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, — и биография готова» (II, 384).

«Шум времени» — попытка спокойного, трезвого расставания с прошлым, дополняющая сложный обряд прощания в стихах, обращенных к современности, — от «Tristia» до «Нашедшего подкову». И все-таки эта проза несет в себе политический заряд. Когда в конце книги Мандельштам говорит о девятнадцатом веке и той «непомерной стуже», которая спаяла десятилетия «в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму, где страшная государственность — как печь, пышущая льдом» (II, 392), нельзя не заметить: он имеет в виду и новые времена. Это — предощущение «стужи» государства, его страшной силы, предвидение постепенного обледенения новой государственности.

Заняв немного денег, Мандельштам с женой возвращается 6 октября 1923 года в Москву (по пути они заезжают в Киев) и опять оказывается без крыши над головой. От комнаты в Доме писателей на Тверском бульваре он сам отказался в знак протеста. «Я несколько растерялся, — пишет он отцу в конце ноября 1923 года. — Выпустил вожжи. Ни работы, ни денег, ни квартиры» (IV, 39). Сперва они живут на Остоженке у Евгения Хазина, Надиного брата, а в конце октября им удается — с помощью Евгения — занять на несколько месяцев большую светлую комнату на Большой Якиманке, 45, в квартире профессора, которая им кажется «раем»: «У нас тепло, невероятно тихо. […] Ни одна душа к нам не заходит. Своя кухня… дрова… тишина… Одним словом, рай…» (IV, 39). Это — новый этап их вечных скитаний и переездов с одной квартиры на другую.

Литературная ситуация Мандельштама тягостна. «Что я делаю? — пишет он отцу (в том же письме). — Работаю для денег. Кризис тяжелый. […] Опять пошли переводы, статьи и пр. “Литература” мне омерзительна. Мечтаю бросить эту гадость. Последнюю работу для себя я сделал летом» (IV, 39). Под «последней работой» подразумевается созданный в Гаспре «Шум времени». А работа «для денег» означала переводы таких «прогрессивных» (второстепенных и третьестепенных) западных авторов, как Эрнст Толлер, Альберт Даудистель, Макс Бартель, Анри Барбюс. Уже в 1923 году появился термин «внутренний эмигрант», который вполне подходил к Мандельштаму. Именно в этом году, вспоминает Надежда Мандельштам, в редакциях советских журналов стали вычеркивать его имя из списка сотрудников [212] Там же. С. 131. . Возможно, она ошибается на один год. Как раз в 1923 году в печати появилось немало эссеистических и публицистических текстов Мандельштама. Так, 15 августа журнал «Прожектор» публикует портрет Огюста Барбье, поэта французской революции 1830 года, и рядом — мандельштамовский перевод стихотворения Барбье «Собачья склока» («La Cur e» из сборника «Ямбы»), Очерк Мандельштама — двусмысленное изображение «классически неудачной» революции, когда власть «цинично и нагло» злоупотребляла именем народа (II, 302). Разумеется, сходство с революцией более позднего времени нельзя считать здесь случайным совпадением.

Для комсомольского журнала «Огонек» Мандельштам становится своего рода «неистовым репортером», публикуя в нем очерк-отчет, посвященный Международной крестьянской конференции, которая состоялась в Москве в октябре 1923 года (почетным гостем этой конференции была Клара Цеткин). А в декабре 1923 года Мандельштам берет интервью — все для того же «Огонька» — у «коминтернщика» Нгуен Ай Куока, который под именем Хо Ши Мина станет впоследствии широко известен как президент Демократической Республики Вьетнам. С явной симпатией набрасывает Мандельштам портрет своего визави, почти ровесника, внешне похожего на мальчика (II, 342). Мандельштам и Хо Ши Мин, глядящие друг на друга, — сюрреализм истории XX века!