Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

В эту пору спокойствия и созерцания в нем зреют образы, определившие его позднее творчество. Один из самых прекрасных пришел ему в голову на берегу озера Севан — образ взаимопроникновения культуры и природы, истории и библейского времени, эпохи Гутенберга и современности:

«Великолепный пресный ветер со свистом врывался в легкие. Скорость движения облаков увеличивалась ежеминутно, и прибой-первопечатник спешил издать за полчаса вручную жирную гуттенберговскую Библию под тяжко насупленным небом» (III, 180). Пребыванию на берегах Севана и посвящена первая глава прозаических очерков, написанных позднее и озаглавленных «Путешествие в Армению». На косе Самакаперт (Цамакаберд) Мандельштаму довелось видеть обнаруженное при раскопках кувшинное погребение древних урартов, чье царство (с 9-го по 6-ой век до P. X.), завоеванное ассирийцами, ведет свое название от горы Арарат. В том месте путешественник «с уважением завернул в свой носовой платок пористую известковую корочку от чьей-то черепной коробки» (III, 181). Он мысленно прикоснулся к истокам человечества.

Не пытаясь замкнуться внутри частного мифа, Мандельштам устанавливает контакты с армянскими учеными; в своих путевых очерках он набрасывает портреты археолога Хачатурьяна, этнографа Сагателяна и химика Гамбаряна (пловца, заслужившего рукоплескания!). В то же время он держится на расстоянии от обычных «командированных» и их писаний, для которых в своей записной книжке находит лишь саркастические слова, упоминая, например, о «нашей москвошвейной литературе» или «деревянных сырах нашей кегельбанной доброкачественной литературы»: «…Давайте почувствуем, что предметы не кегельбаны!..» (III, 375, 378). Деревянно-догматическая пролетарская рапповская трескотня никогда не подвергалась столь резкому осмеянию, как в этих фразах из мандельштамовской записной книжки.

После Севана Мандельштам еще раз возвращается в Ереван, откуда — верхом через пастушьи кочевья — отправляется к горе Арагац и в село Аштарак, лежащее на ее южном склоне, в тридцати километрах к северо-западу от Еревана. Два заключительных очерка «Путешествия в Армению» посвящены этим поездкам, которые стали для него отнюдь не туристскими прогулками. «Ну и емкий денек выпал мне на долю! И сейчас, как вспомню, екает сердце. Я в нем запутался, как в длинной рубашке, вынутой из сундуков праотца Иакова» (III, 209). Итак, еще раз: библейская Армения! Осип-Иосиф, сын патриарха Иакова, открывает в своей памяти библейские сундуки.

Но последнее путешествие из Еревана вглубь страны возвратило его назад — в полный советский кошмар. Это была поездка в Нагорный Карабах, подробно описанная Надеждой Мандельштам: ведь именно эта поездка дала толчок к появлению политического стихотворения «Фаэтонщик». На рассвете они отправились автобусом из Гянджи в Шушу. «Город начинался с бесконечного кладбища» [266] См.: Мандельштам Н. Книга третья. Париж, 1987. C. 162. — это были следы армянской резни, учиненной в марте 1920 года азербайджанцами, союзниками турок: тогда погибло 35 000 человек. Шуша в стихотворении Мандельштама — мертвый город («Сорок тысяч мертвых окон» — III, 58). В мусульманах, оставшихся в Карабахе, поэт видел наследников тех убийц и говорил, что «в Шуше то же, что у нас, только здесь нагляднее…» [267] Там же. C. 163. . Покидая Шушу, Мандельштамы вынуждены были взять извозчика, у которого кожаная нашлепка закрывала часть обезображенного лица; так возникла параллель к дьявольскому извозчику, «чумному председателю» по имени Сталин — «рябому черту» из «Четвертой прозы».

Историческая резня и сталинская современность сливаются у Мандельштама в один сплошной ужас. Короткое посещение Шуши взбудоражило его настолько, что еще в июне 1931 года он пытается «изгнать» этот ужас в своем стихотворении о фаэтонщике.

В середине октября 1930 года Мандельштамы вновь оказываются в Тифлисе (Тбилиси), столице Грузии. Армения осталась позади. И тут происходит чудо: Мандельштам, который с весны 1925 года не писал стихов (за исключением детских), вновь обретает — тоскуя о том, что путешествие в Армению закончилось, — голос лирического поэта. Черпая в своих воспоминаниях, он создает между 16 октября и 5 ноября «армянский цикл», состоящий из двенадцати текстов. Пребывание в Армении было для него временем обострения чувств и углубления восприятия. Теперь, в третьем стихотворении цикла, он описывает свою разлуку с этой страной как утрату зрения и слуха: «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло, / Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра» (III. 36).

О том, что эта разлука — навеки, явственно говорится в одиннадцатом стихотворении, хотя тоска по Армении будет терзать Мандельштама вплоть до середины тридцатых годов:

Однако армянский цикл проникнут не только ностальгической тоской и горечью; в нем воспевается — после первой утраты чувств — их возрождение в стихе. В поэтику Мандельштама вторгается новая острота и едкость. Порой в стихах, примыкающих к циклу, она разрешается сильными приступами ярости.

В Тифлисе Мандельштаму первоначально покровительствует сам Ломинадзе, первый секретарь компартии Грузии. Но после того как Ломинадзе внезапно вызывают в Москву и понижают в должности, свобода передвижения Мандельштама становится ограниченной; за ним устанавливают слежку [268] Он .: Мандельштам Н. Воспоминания. C. 210–211. . Спор с соглядатаем и «чиновником» («лицо как тюфяк») приводит в стихотворении, написанном в ноябре 1930 года, к трезвому взгляду на советскую жизнь, омрачая на миг даже восхищение армянским языком, который обычно Мандельштам безудержно славил: