Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Я увидела ее раньше, чем думала. Я была внизу у брата в комнате, рядом с передней, когда увидела, как к нашему крыльцу подкатили сани. С запяток соскочил лакей в длинной ливрее и позвонил у нашей двери. В санях сидела она с сестрой. Я прилипла к стеклу. Дверь в переднюю распахнулась, ее лакей откинул полость, и она не торопясь вышла из саней, пошла своей царственной походкой на крыльцо и в переднюю. Я успела приоткрыть туда дверь и теперь смотрела в щелку, не теряя ни одного ее движения. Она расстегнула синюю плюшевую ротонду {34} 34 ротонда — здесь: женская теплая верхняя одежда в виде длинной накидки без рукавов. с соболиным воротником, сбросив ее на руки нашего лакея, скинула с ног меховые калоши и, мельком взглянув на себя в зеркало, поправив соболиную шапочку на голове, пошла за своей сестрой по лестнице. Я смотрела ей вслед и тут же решила, что увижу ее во что бы то ни стало. Я придумаю предлог, чтобы остаться у брата в комнате, я села за его стол и стала перелистывать какую-то книгу. Что я ей скажу, что она мне скажет? Как посмотрит? Поцелует ли меня? Я взяла перо, окунула его в чернила и без конца чертила что-то на столе и… прислушивалась. Наконец голоса наверху, на лестнице. Маргарита провожала гостей. Они расцеловались. Маргарита убежала, обе сестры медленно спускались. Я толкнула дверь и решительно выступила: будь что будет. «А, Катя», — первая увидела меня Нина. И так же нежно, как на балу, она взяла мою голову в свои мягкие руки и поцеловала меня. «Это младшая сестра Маргариты, Катя, с которой мы познакомились на балу», — сказала Нина Васильевна, обращаясь к сестре. Та тоже, нагнувшись ко мне, поцеловала меня. «А где же твои локоны?» — спросила Нина Васильевна. «Здесь», — сказала я, тряхнув головой. Обе сестры ласково засмеялись. «Их нет», — и Нина Васильевна провела своей нежной рукой по моим вихрам. «Но без них лучше, правда, моя девочка?» — и она поцеловала меня еще раз и стала одеваться. «Когда, когда вы опять приедете?» — только и успела я произнести дрожащим голосом. «На днях, я буду играть у вас. Приходи слушать. Ты любишь музыку?» И, еще раз улыбнувшись мне, пошла за сестрой. Я смотрела ей вслед, прильнув лицом к стеклу. «Катрын, иди к себе, а то заругаются, здесь холодно», — сказал старик лакей, трогая меня за плечо. «Белинский, какая барышня хорошая, правда?» — «Да, барышни важнецкие». Я чуть не бросилась ему на шею. «Особенно высокая, правда?» — «Да, эта будет красивше своей сестрицы». — «Знаешь, она замечательно играет на рояле», — продолжала я, чтобы только побольше поговорить о ней. «Да. Хорошее дело, а ты иди, а то холодно». Как равнодушно он говорит о ней. «Смотри, как ты чернила-то размазала», — вдруг прибавил он. Я в ужасе увидала, что у меня пальцы черные от чернил и весь фартук в чернильных пятнах. Как я могла не вымыть рук, не снять фартука! Боже мой, что она подумала обо мне! Но в ушах у меня звучал ее тихий голос: «моя девочка», «приходи слушать».

Разве я могу прийти, меня не пустят вниз, в залу, когда она будет играть. Но я тут же решила, что услышу ее, что-нибудь придумаю. Пусть меня накажут, но я услышу ее.

Через несколько дней я слушала ее. И это устроилось неожиданно просто. Маргарита позвала нас сверху, может быть, по желанию Нины Васильевны, и посадила нас в зале, когда Нина Васильевна уже сидела за роялем. Она играла уже как настоящая артистка. Моя учительница музыки еще раньше рассказывала мне, что Нина Васильевна ученица Клинтворда (ученика Листа), и если бы она была в консерватории, то была бы первой. Меня это нисколько не удивило. Конечно, она всюду первая, она лучше всех, она несравненная. Я не знала, что она играла, но чувствовала, что играет она замечательно. И я была поражена ее видом за роялем. Она сидела очень прямо на табуретке, почти неподвижно, только изредка легко склонялась над клавишами, как бы прислушиваясь к звукам, которые извлекала из инструмента. И тогда она составляла единое целое с роялем, что-то неотделимое от него. Когда она кончила первую вещь, то не обернулась к слушающим, не заговорила. На просьбы сестер сыграть еще то-то и то-то она сейчас же заиграла. После второй вещи нас услали спать. Я так и не видела ее лица в этот вечер.

Нине Васильевне было 17 лет, мне — 11. Разница в те годы огромная. Она уже кончила учиться, выезжала, носила длинные платья, прическу. А я, стриженая, в фартуке, пребывала в детской. Но каждый раз, когда она приезжала к сестрам, я ухитрялась ее видеть, и каждый раз она замечала меня и говорила мне что-нибудь ласковое. У нас в доме ее все любили, начиная с нашей строгой матери, отзывавшейся о Нине Васильевне как о «скромной и достойной девице», до моего маленького брата Миши, который, как и я, всю жизнь оставался верен своему детскому восторженному чувству к Нине Васильевне.

С годами, но очень медленно, эта разница лет между нами начала сглаживаться. Мои старшие сестры, близкие по возрасту Нине Васильевне, повыходили замуж в те годы. Маша была слишком юна для Нины Васильевны, я тем более. Самая старшая сестра, Саша, не могла быть ей подругой, так как Нина Васильевна почитала ее как старшую и благоговела перед ее умом и серьезностью.

Казалось, мы неминуемо должны будем перестать видеться, и я уже начала мучиться грозящей мне разлукой, когда вдруг наши отношения с Ниной Васильевной приняли совсем новый оборот. Это произошло благодаря моему сближению с ее братом Федей. Дружба эта возникла по инициативе Нины Васильевны и усиленно ею поддерживалась в продолжении многих лет.

Когда сестры Сабашниковы познакомились с нами, они уже потеряли родителей. Во главе семьи осталась Екатерина Васильевна, старшая сестра Нины Васильевны. Обе сестры любили своих младших братьев и заботились о них. Тогда Феде было 11 лет, он был старше меня на год, Мише — 8, Сереже — 6.

Как-то раз, в праздник, Нина Васильевна привезла к нам своих братьев. Федя, красивый стройный шатен, с синими глазами, как у его сестры Нины (что я тотчас же заметила), — шаркнул, низко склонив голову передо мной, как кавалер, и отошел к братьям. «Мне очень бы хотелось, чтобы ты подружилась с Федей, у вас с ним много общего», — сказала Нина Васильевна. «А теперь займись, пожалуйста, маленькими, они очень смущаются в гостях». — «Сейчас», — сказала я с восторгом, что я могу сделать что-нибудь для нее. Я поцеловала мальчиков, неподвижно стоящих в гостиной в своих черных бархатных курточках, и, взяв их за руки, повлекла за собой в детскую. «Wohin denn, Kathe, nicht so sturmisch!» [75] Куда ты, Катя, потише! (нем.) . — кричала мне вдогонку наша немка. В комнате братьев, куда я привела мальчиков, Федя рассматривал наши книги и игрушки. «Мы будем играть в войну, хотите?» — спросила я мальчиков и, не дожидаясь их ответа, принялась устраивать поле сражения. В двух противоположных углах комнаты я нагромоздила на полу толстые тома книг в переплетах. «Это крепости, а это пушки», — сказала я им, показывая маленькие круглые мешочки, набитые песком. Это были снаряды моего изобретения. «В солдат их катят по полу, в крепости бросают». — «А у нас пушки, из которых стреляют ядрами, много удобнее ваших», — заметил мягко Федя. Какой приятный голос, совсем как у сестры, подумала я, а Феде сказала: «Это все равно. И не говори мне „вы“, я с мальчиками всегда на „ты“. Становись против меня с Алешей и Мишей, а я буду против вас с твоими братьями», — командовала я. «Партии не равны, Сережа мал, он не сумеет», — возразил Федя. «Все равно, я буду играть за него». Я разделила оловянных солдатиков поровну, и мы расставили их. Толстогубый Миша Сабашников не сводил с меня глаз и беспрекословно исполнял мои приказания. Но, к моему изумлению, выиграла не я, как обыкновенно, а Федя. «Я говорил, партии не равны», — скромно повторил он, забирая себе моих солдат.