Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Я очень храбро вошла в столовую, где готовилась к схватке с матерью. Но в столовой никого не было. Мать не вышла, она пила кофе у себя. Этого еще никогда не бывало. Мы с Машей были озадачены. После долгих колебаний и совещаний я пошла одна к матери в комнату. Постучалась. Мне открыла дверь горничная. Мать сидела у окна, кутаясь в шубку, голова ее была обмотана теплым платком. Она была бледна, с красными пятнами на лице. Она больна! Я сразу упала духом от этой непредвиденности. Она не повернулась ко мне, не подняла на меня глаз, когда я, здороваясь с ней, как всегда, поцеловала ее в лоб. «Вы больны?» — спросила я ее упавшим голосом. «Да, а тебе что?» — сказала она холодно. У меня билось сердце, я еле могла произнести приготовленные слова. «Нам сегодня надо дать ответ депешей Нине Васильевне, чтобы она оставила нам места в вагоне», — начала я. «Я уже сказала, что я против того, чтобы вы ехали, о чем же еще разговор?» — сказала она сухо, продолжая распутывать клубок ниток, который держала в руках. «Но почему вы против, что мне написать Нине Васильевне? Ведь она знает, что нам с Машей страшно хочется ехать, значит, вы нас не пускаете. Почему? Мы же должны это знать». — «Потому что я считаю, что для вас эта увеселительная поездка совсем лишняя. Вы здоровы, у вас столько было удовольствий летом». (Правда, мы очень весело провели это лето, ставили любительский спектакль, к нам приезжало много гостей, у нас гостила Нина Васильевна.) «Мы скоро переедем в Москву, — продолжала мать, — всем надо приниматься за занятия». — «Да, мы здоровы, — отвечала я, стараясь изо всех сил спокойно опровергать ее доводы. — Но Маша малокровна, и ей полезны морское купание и виноград, и она уже раз ездила в Крым, чтобы поправляться. А я не была еще в Крыму, почему мне не воспользоваться таким исключительным случаем? Потом, мы едем всего на месяц, мы ничего не упустим из своих занятий». Мне казалось, я так убедительно говорю, что мать не может не согласиться со мной. Но она с видимым нетерпением дослушала меня и раздраженно заговорила: «Да, может быть, все это так, но я вообще против компании Евреиновых для вас, молодых девушек. Вам не место в дворянском обществе этих… прожигателей жизни. Что вы у них почерпнете? Они только и делают, что гоняются за развлечениями. И в качестве кого вы с ними поедете? В качестве приживалок богатой женщины. Нет, я этого не допущу».

Я так была поражена ее словами об Евреиновых, главное о Нине Васильевне, что сразу не нашлась что возразить. «А в качестве кого же мы гостили у Нины Васильевны в деревне? — наконец выговорила я. — И вообще общались с ней все эти годы?» — «В деревне у Нины Васильевны вы бывали с Сашей. Но я всегда была против этого общества для вас. Вы не дворяне, и вам нечего лезть не в свое общество». Тут я потеряла самообладание: «Нет, это именно наше общество, общество Нины Васильевны, она нам как родная сестра, она нам ближе, дороже всяких родных. И вы ее всегда хвалили». — «Я против нее лично ничего не имею, я говорю об обществе, в котором она вращается после своего замужества. Оно не для вас». — «Но она едет в Крым с детьми, мамками и няньками, там никакого общества не будет. Мы будем купаться в море, ездить верхом…» Но мать уже не слушала меня, она встала, повернулась ко мне спиной и сказала: «Будет разговаривать, я сказала, что я против этой поездки, и делу конец. Ступай к себе». — «Нет, — сказала я, — вы не имеете права нам запрещать с Машей, мы совершеннолетние, и мы поедем». — «Ах, ты хочешь идти против меня! Попробуй только!» — «И попробую, — закричала я вне себя от обиды, — мы уедем без вашего согласия». Но она уже ушла, хлопнув за собой дверью.

Я проиграла сражение. Нет, не проиграла, я уеду во что бы то ни стало, твердила про себя. Я шла, шатаясь, через коридор, чтобы избежать Маши, которая, я знала, ждала меня у себя в комнате. Я вышла в сад и долго ходила там, чтобы успокоиться. Надо будет скрыть от Маши свое поражение. Она не поедет, если узнает, что мать против нашей поездки. А я не могу от нее отказаться, раз я сказала матери, что уеду без ее согласия. Мне нельзя пойти теперь на попятный, иначе я потеряю ее уважение.

Когда я немножко пришла в себя, я написала телеграмму Нине Васильевне: «Выезжаем послезавтра Маша Катя», показала ее Маше и побежала посылать ее на телеграф. Я остановила горничную нарочно около комнаты матери и сказала возможно громче: «Отправь тотчас же верхового на станцию, это депеша срочная». Теперь мать знает, что мы едем, несмотря на ее запрещение.

В этот день мать не вышла ни к обеду, ни к чаю. Меня это очень смущало. А вдруг мать серьезно больна, как мы оставим ее одну на даче? Не пойти ли мне сказать ей, что мы не поедем до ее выздоровления? Но я чувствовала, что у меня не хватит сил.

Я притворялась веселой при Маше, но она не очень мне верила. Она расспрашивала о всех подробностях разговора, что именно говорила мать, как согласилась на нашу поездку. Я старалась выдумать возможно правдоподобнее. «Сначала, — говорила я, — она прочла мне, конечно, нравоучение о вреде для нас дворянского общества, этих праздных, легкомысленных людей. Потом, когда я убедила ее, как тебе полезны морское купание, виноград и что мне тоже хочется увидеть Крым, что это нам будет стоить так дешево, что это единственный случай, она сказала: „Делайте как хотите, вы взрослые, но я не одобряю этой поездки“». — «Ах, она так сказала, значит, она была очень недовольна», — расстраиваясь все больше и больше, говорила Маша. «Ну конечно, ведь ты же знаешь ее постоянный страх, что мы можем влюбиться в дворянина и выйти замуж не за купца». Это было больное место Маши. «Да, уж в этом она может быть уверена, за купца я никогда не пойду».

Я старалась шутить, смеяться. Но на душе у меня было тяжело. Я развлекала и себя, и Машу сборами в дорогу: мы отбирали нужные вещи, укладывали амазонки. Успокаивала и поддерживала меня только перспектива провести целый месяц с Ниной Васильевной, ездить с ней верхом, гулять. Я перебирала в уме каждое слово, сказанное матерью, и мои возражения ей. Нет, я была права, защищая Нину Васильевну, наши отношения, настаивая на поездке, против которой она не выставила ни одного серьезного довода. И она мне уступит. Но, Боже, как трудно бороться, проводить свою волю, насколько легче подчиняться и страдать…

«Еще один день мучиться, — думала я, — там мы уедем и все забудется. А вдруг мать разболеется? Как мы оставим ее одну? Что скажет Саша?» Я послала с посыльным письма замужним сестрам; написала им, что мы должны уехать и оставляем мать не совсем здоровой, чтобы они навестили ее. Я старалась все предвидеть, устроить возможно лучше. Как нарочно, никто не приезжал к нам в эти дни, мы были с Машей одни.