Екатерина Андреева-Бальмонт - Воспоминания

Когда он стал прощаться, я вышла в прихожую, будто бы для того, чтобы позвонить лакею проводить его. «Вы уедете… вы не будете на балу… вы обещали… останьтесь хоть на несколько дней, — лепетала я, — ведь это единственный, неповторимый случай…»

Я отняла у него шубу, которую он снял с вешалки. Он серьезно посмотрел на меня. Лицо его было расстроенное. «Вы не сомневайтесь, милая Екатерина Алексеевна, что я хочу быть с вами на этом вечере, только болезнь… А вот и Алексей Алексеевич». За мной стоял брат, которого я в своем волнении не заметила. «Здесь холодно, вы простудитесь», — сказал Урусов, пожал мне руку и уехал.

Прошел день, другой… Он не ехал, не писал. Я с ума сходила от беспокойства. И не находила предлога послать ему письмо. Я проехала два раза на извозчике мимо его дома. Комнаты были освещены, но его не было видно в окнах кабинета без штор.

«Я думаю, Урусов заедет еще раз перед своим отъездом?» — спросила я Сашу. «Вряд ли он успеет, да он и простился с нами». Неужели я не увижу его, — меня мучило наше прощанье, его печальный взгляд, в котором ясно был виден упрек. И он увезет это впечатление с собой. Но ничего не могла я поделать, слишком велико было огорчение.

В сочельник, вернувшись от всенощной, мы застали Урусова у нас в столовой. Я чуть не упала от этой радостной неожиданности. Урусов сообщил нам, не глядя на меня, что он получил успокоительный ответ на свой запрос о здоровье матери и поэтому откладывает отъезд до 27-го. А бал 26-го! Он остался для меня, Боже, какая радость! И только теперь мне стало стыдно за то, что я так эгоистично отнеслась к его беспокойству о матери. В этот вечер мне не пришлось его видеть одного, я только мысленно просила у него прощенья.

Прощаясь с ним, Маша спросила, будет ли он на балу 26-го. «Да, — ответил он, — я загляну туда, чтобы полюбоваться на вас». — «Мы выедем в десять», — успела ввернуть я.

Этот бал был самым веселым и счастливым в моей жизни. Когда мы поднимались с сестрой по широкой красивой лестнице Благородного собрания, Урусов уже стоял наверху и ждал нас. Мы не расставались с ним весь вечер. Когда я танцевала, он сидел в зале. И Машу и меня очень много приглашали на танцы. Когда я отказывалась идти танцевать, так мне не хотелось уходить от него, он настаивал: «Идите, танцуйте, я любуюсь вами и Марией Алексеевной и горжусь вашими успехами, чувствуя себя в роли вашего отца». Я очень не любила, когда он называл себя стариком. «Какие глупости», — возмутилась я. Он засмеялся: «Благодарю вас за любезность». И потом очень серьезно: «Это не глупости, я вдвое старше вас». — «Хоть бы и втрое, — перебила я его горячо, — это ничего не меняет». — «Вы очень добры, но в данном случае разница лет меняет все». — «Не для меня».

За ужином Урусов сидел между Машей и мной (по другую сторону от нас сидели наши кавалеры, бессловесные офицеры), недалеко от нас — Нина Васильевна. Она была ослепительно хороша в своем открытом черном бархатном платье со скромным букетиком живых фиалок на плече. Маша была в белом кисейном платье, покрытом лепестками искусственных роз, я — в желтом газовом платье без всяких украшений. Нина Васильевна тревожно поглядывала на мое счастливое лицо. От нее одной я не скрывала, что люблю Урусова, отдала свою жизнь безвозвратно и безумно счастлива.

Урусов в первый раз говорил с Ниной Васильевной о нас с Машей. Он одинаково восхищался нашими тонкими лицами — «как из кости точеные», — сказал он, нашими «целомудренными движениями», когда мы танцуем, и при этом «умственным оживлением», «литературным вкусом»…

«Вы с Марией Алексеевной одержали сегодня много побед. Сколько у вас трофеев», — сказал он мне, разглядывая ленточки с бубенцами, которыми была унизана моя левая рука от плеча до кисти. Я правой рукой смахнула их с руки, и они, звеня, упали под ноги к Урусову. Урусов не успел помешать мне сделать это. Вместе с ленточками с моей руки спустилась длинная перчатка. Урусов нагнулся под стол, приподняв скатерть, и приник долгим поцелуем к моей обнаженной руке. И потом, выпрямившись, посмотрел на меня молча. И в этом взгляде были и восхищение, и благодарность, и любовь. Да, я теперь не сомневаюсь, — любовь.

Александр Иванович был на большом подъеме за этим ужином. За нашим столом все прислушивались к нему, так он был остроумен, блестящ, весел… и счастлив не менее, чем я. Это я чувствовала.

На другой день он уехал за границу к матери, которая, к счастью, поправлялась. Вернулся через Париж, где он не задерживался, как обыкновенно. Привез нам всем оттуда сувениры. Меня он засыпал подарками. Полное собрание сочинений Бодлера, только что вышедшую «Орлеанскую деву» Анатоля Франса и громадную коробку почтовой бумаги с моей монограммой, сделанной по его рисунку. Он писал мне об этом: «Твердо стоит черное „А“, вокруг него легко обвивается своевольное красное „Е“…»

Эта зима была последним годом моего счастья. Летом мы вообще мало видались с Урусовым. Он недавно купил себе именьице в Бронницах, где с большим увлечением налаживал хозяйство, из которого мечтал «не хуже Бувара и Пекюше {60} 60 Бувар и Пекюше — герои одноименного романа Г. Флобера. извлекать доходы». Мы жили в те годы на даче в Быкове по той же рязанской дороге, что и он. Урусов изредка наезжал к нам в Быково на несколько часов. Пол-лета мы проводили в Курской губернии у Евреиновых, куда я тщетно звала его приехать.

Даже когда в Судже был поставлен памятник Щепкину — в день его юбилея — и Урусов должен был, как ближайший друг семьи Щепкиных, участвовать в празднествах по этому случаю и остановиться в имении у Евреиновых, где я его ждала, он не приехал, так как заболел воспалением уха. Лежал в Москве, а потом уехал к себе в имение Марьинку.

Но на даче мы совсем не бывали вдвоем, и его заезды только волновали и раздражали меня. Он очень много говорил о своем маленьком хозяйстве, о том, какие деревья насажал, как увеличил огород, сколько молока дают его коровы, как Мари успешно и много работает. И из его слов можно было заключить, что он все время с Мари, что он неохотно уезжает из Марьинки куда бы то ни было. «Вам все это неинтересно, Екатерина Алексеевна?» — спрашивал он. «Да, очень скучно, я ненавижу хозяйство», — отвечала я резко. «Как жаль!»

Как-то раз, когда я собиралась ехать в город будто бы по делу, я написала ему, просила приехать в Брюсовский, чтобы нам повидаться.

Была страшная жара. Дом наш был совсем пустой, окна замазаны белой краской, мебель — в чехлах. Я ждала его, ходила по комнатам в страшном возбуждении. Увидев себя неожиданно в зеркале, я удивилась, как я красива. На моем смуглом лице горел румянец, глаза лихорадочно блестели. Я радовалась, что он увидит меня такой и в его любимом желтом платье.