Кристиана Жиль - Никколо Макиавелли

Никколо предусмотрительно составляет распоряжения и инструкции, имеющие целью предотвратить возможный подвох. Прежде чем французы покинут город и на смену им придут флорентийцы, необходимо провести чистку: «Мы считаем необходимым провести среди аретинцев еще одну облаву, выбрав из них всех, кто, на твой взгляд, своим влиянием, богатством, умом или мужеством мог бы увлечь кого-либо за собой. Всех их ты отправишь во Флоренцию. И лучше арестовать тридцать человек, чем одного, лишь бы все они покинули город: и ты отнесешься к этому со всем усердием, полагающимся такому важному делу. А сделать это будет легче до ухода французов, нежели после него…» Уроки Тита Ливия не прошли даром!

Эти рекомендации, датированные 8 сентября, адресованы Пьеро Содерини, комиссару Флоренции в Ареццо. Доводившийся братом епископу, он через несколько недель будет избран пожизненным гонфалоньером. «Народ имел мужество доверить свое знамя одному человеку, дабы мир в городе был построен на прочном камне», — воспоет вскоре Никколо это событие в поэме «Деченнали».

Судьбы Флоренции и Никколо круто меняются. Конечно, сам Никколо не голосовал бы за Пьеро Содерини. Он слишком хорошо его знал — им довелось вместе работать во время последних событий — и смог верно оценить: серьезный, честный, но заурядный и лишенный хватки — короче, идеальный, с точки зрения некоторых, кандидат на пожизненную должность, за что и был избран. Но присутствие одного из Содерини во главе правительства — это наилучший шанс для Макиавелли, потому что Пьеро, как и его брат Франческо, епископ Вольтерры, имел, в свою очередь, возможность по достоинству оценить способности Никколо: «Поскольку ты не уступаешь никому ни в доблести, ни в качествах сердца и ума… — пишет ему в ответ на поздравления Содерини, — ты станешь при нас человеком гораздо более ценимым и достойным благодарности, чем прежде».

И в самом деле, гонфалоньер сразу же выказал Макиавелли высочайшее доверие, что, впрочем, никак не отразилось на финансовом положении секретаря. А между тем для Никколо увеличение жалованья было бы очень кстати, поскольку он только что женился на Мариетте Корсини, девушке из хорошей семьи, которую знал с детства, так как загородные имения их родителей находились по соседству. В тридцать два года ему пора было расстаться с репутацией дебошира и повесы, служившей для его друзей источником сальных шуток, и всерьез отнестись к обязанностям главы семьи: ведь у него на руках оставался юный племянник, сын его покойной сестры.

Доверие гонфалоньера выражается главным образом в увеличении числа поручений. Мариетта, живая, бойкая и решительная женщина, горько на это жалуется. Она вышла замуж для того, чтобы иметь мужа, но, едва надев обручальное кольцо, вынуждена жить, как вдова: ее Никколо все время в дороге. «Садись в седло, — приказала ему Синьория 3 октября 1502 года, — мы посылаем тебя в Имолу к Его Светлости герцогу Валентино». Мариетта в ярости, а Никколо не может скрыть радостного возбуждения.

В Романье пылает земля, и Синьория буквально вытаскивает Никколо из супружеской постели. На этом ложе тот истратил все свои силы, поэтому вынужден отказаться от поездки верхом и нанимает почтовую карету.

Когда Чезаре Борджа объявил своим кондотьерам, что следующей его целью будет Романья, а не Флоренция, те наконец поняли, что помогли волку забраться в овчарню и не только не получили от этого никакой выгоды для себя (больше всех разозлился Вителлоццо Вителли, лишившийся возможности отомстить Республике), но и сами могут стать его добычей.

Орсини первыми решились порвать с Чезаре. Осенью, в субботу, кардинал Джамбаттиста, глава клана, два его брата — Паоло и герцог Гравина — встретились с сыном синьора Болоньи. Встреча эта произошла в Маджоне, крепости на берегу Тразименского озера. На ней присутствовали также Пандольфо Петруччи, синьор Сиены; Джанпаголо Бальони, синьор Перуджи, и Оливеротто да Фермо; больной Вителлоццо Вителли велел доставить себя в Маджоне на носилках. Сосланный в Венецию герцог Урбинский и его сестра Джованна да Монтефельтро, правительница Сенигаллии, прислали свое согласие на участие в заговоре. В Маджоне также рассчитывали на то, что к ним присоединится и венецианский кондотьер Бартоломео д’Альвиано.

Бальони направил во Флоренцию следующее сообщение: «В прошедшую субботу… во имя общего спасения и дабы нас, одного за другим, не пожрал дракон, мы объединились и подписали между собой соглашение по всей форме и обязуемся набрать 700 тяжеловооруженных всадников и большое число легкой кавалерии и пехотинцев. Да просветит Господь разум Моих Синьоров и подвигнет их поспособствовать вместе с другими установлению и расширению их свободы и свободы всей Италии; да избавимся мы под ее материнской опекой от забот и страха. Однако на все воля Божья; мы же все порешили умереть ради этой цели; в любом случае тем, кто останется после нас, будет только тяжелее от сознания того, что никто не попытался что-либо предпринять ради их освобождения. Сегодня я отослал в Губбио всю свою легкую кавалерию, а завтра пошлю туда остальное войско; так же поступил Вителлоццо и сделают Орсини; мы и в самом деле перешли Рубикон и если и effecti sumus hostes [26] Стали врагами (лат.). , то Богу ведомо, что inviti [27] Невольно (лат.). ».

Между тем флорентийские синьоры не направили своего представителя в Маджоне, как им предлагали, и не соблазнились письмом Бальони. Если Господь и «просветил их разум», то только для того, чтобы они пошли на предательство. Решив, что обстоятельства не благоприятствуют заговору, они сделали вид, будто тот направлен против Франции и папства, и, руководствуясь принципом «друзья наших друзей — наши друзья», посчитали своим долгом уверить Чезаре Борджа в своем дружеском к нему расположении. В этом и состояла миссия Никколо, с которой 5 октября 1502 года его отправили к герцогу.

«Ты будешь сколько возможно выказывать наше доверие и надежды, которые мы возлагаем на Его Светлость…» Слова, одни слова, ничего, кроме слов, в багаже секретаря. Любые слова, кроме тех, которых вправе был ожидать герцог Валентино после того, как в течение многих месяцев требовал не только заключения союза по всей форме, но и кондотты, поскольку сейчас он больше, чем когда-либо, нуждался в деньгах.

«…Ты не перейдешь указанных границ и не станешь говорить по-другому и о другом». Связанному по рукам и ногам Никколо предлагалось в который раз отличиться в искусстве уклоняться от прямых ответов и лукавить с человеком, которому, в чем Никколо уже имел возможность убедиться ранее, о противнике известно абсолютно все.