Кристиана Жиль - Никколо Макиавелли

Никколо не мог этому поверить и в длинных письмах друзьям делился с ними своими сомнениями: «Если император желает стать dominus rerum (хозяином положения. — К. Ж.), он никогда не отпустит своего пленника». Договор, якобы в конце концов одобренный Франциском I, — согласно которому он отдаст императору Бургундию, откажется от Милана и Неаполя, женится на сестре императора и в довершение всего предоставит в качестве заложников двух своих сыновей, — был, по мнению Макиавелли, уловкой, к которой готов был прибегнуть Карл V, чтобы помешать сближению Италии и Франции, поскольку недавняя смерть маркиза де Пескара придала храбрости участникам провалившегося заговора Мороне. Вывод Макиавелли был прост: договор этот никогда не будет подписан.

Тот факт, что 14 января 1526 года его все-таки готовили к подписанию в Мадриде, не заставил умолкнуть нашего пророка: «Бес его уже обуял». И хотя его мысли больше занимала Барбера, чем император, признавался он Гвиччардини, голова его все же была начинена самыми невероятными предположениями, которые он не мог носить в себе. Он охотно излагал их всем своим знакомым, впрочем, с одной оговоркой: весьма сдержанный в своих выводах с Филиппо Строцци, человеком, приближенным к папе, которому, как надеялся Никколо, прочтут его письмо, он совершенно искренен был с Гвиччардини, которому писал, что «король не будет отпущен на свободу». Это стало, по собственному признанию Никколо, его навязчивой идеей.

Глубокое убеждение в своей правоте не мешало ему тем не менее в письмах к Гвиччардини и Строцци рассматривать и другие варианты развития событий. Предположим, император отпускает пленника: выполнит король свои обещания или нет? Если он их не выполнит, то станет «клятвопреступником и чуть ли не сыноубийцей» и будет вынужден «разорить и без того обескровленное королевство, пустить кровь дворянству, отправив его воевать в Италию, и сам нести тяготы войны». И все это ради того, чтобы «услужить сомнительным и непостоянным союзникам». Это невозможно. Выполнить их — значит отдаться на милость императора с риском потерять не только Италию, но и собственное королевство — «пугающая перспектива» для любого другого, но не для Франциска I, неколебимо уверенного в себе и в будущем. Вывод: «Или король останется пленником, или, если окажется на свободе, сдержит свое слово».

Если только не… Никколо грезит наяву, и пусть его мечты кажутся Гвиччардини полным безумием, «но времена таковы, что требуют решений смелых, необычайных, странных», — говорит он; и неважно, добавим мы, если его мечты идут вразрез с его убеждениями… Если только Италия не проснется, не соберет всю свою кавалерию и всю свою пехоту и не поставит их под знамена сына Катарины Сфорца Джованни Медичи, юного предводителя Черных отрядов, Великого Дьявола, которого обожают солдаты и до небес превозносит народ и которому, «хотя он глуп и переменчив, не раз случалось говорить то, что следовало делать». Тогда король Франции, видя, что ему готовы помочь не только словами, но и делами, изменит свое решение, расторгнет договор и избавит итальянцев от «чумы».

Строцци, как на то и надеялся Никколо, показал его письмо папе. «Для человека, не владеющего секретной информацией, он рассуждает довольно здраво», — сказал понтифик, «веривший» в освобождение короля. Это было своеобразное пари, поскольку Климент VII, даже будучи папой, знал не больше, чем стратеги из ближайшей таверны. Верить не значит знать.

Остальные, кажется, были уверены в том, что Франциск I будет соблюдать условия договора по «легкомыслию» (убийственное слово!), и следствием этого будут величайшие беды. Так говорили в Ватикане, где пришли к подобным же выводам прежде Макиавелли.

«Лекарство», предложенное Макиавелли, заставило всех грустно улыбнуться его наивности. «Венецианцы в союзе с Феррарой и флорентийцами не смогут стать достаточным препятствием на пути Цезаря (императора. — В. Б.), если король будет соблюдать нейтралитет», — сказал папа. Что же до привлечения на свою сторону Джованни делле Банде Нере, то, несмотря на знаменитость этого кондотьера, идея не понравилась ни Гвиччардини, ни Строцци, поскольку «действовать таким образом — значит разоблачить Святого Отца». А Климент VII и сам не знал, какую маску он носил или должен был носить!

«Я продолжаю думать, что король или останется пленником, или сдержит слово», — писал Никколо 15 марта 1525 года. А 17 марта следующего года на реке Бидассоа корабль с королем Франции разминулся с судном, на котором плыли его сыновья, чтобы занять место отца в испанской темнице. Не сбылось и другое предсказание Макиавелли: 10 мая перед лицом Ланнуа, вице-короля Неаполитанского и одного из посредников на переговорах в Мадриде, напомнившего Франциску о его обязательствах, французский король заявил, что не уступит императору ни пяди своей земли.

Посланцы короля Англии, Венецианской республики и папы всячески подталкивали Франциска I к тому, чтобы нарушить договор, вырванный у него силой, но этого и не требовалось, поскольку король и сам решился на это. Никколо Макиавелли, утверждавший в XVII главе «Рассуждений…», что нет ничего постыдного в том, чтобы нарушить обещания, вырванные силой, и можно, не опасаясь бесчестья, расторгать договоры, затрагивающие судьбы народов, всякий раз, когда сила, которая вынудила заключить их, прекращает свое существование, был вправе добавить: «История дает тому множество примеров, и каждый день к ним прибавляются новые». Он утверждал это, да, — но не восхвалял, а просто констатировал!

Один только Карл V был возмущен тем, что король Франции не сдержал слова. Остальная Европа облегченно вздохнула и начала готовиться к новой войне.

Столкновение действительно было неизбежно, и не только потому, что, как однажды с иронией написал Макиавелли, «кто живет войною, как эти солдаты, будет дураком, если станет хвалить мир», и не потому, что, как он говорил в январе 1525 года Гвиччардини, «во все времена, так давно, насколько я могу вспомнить, или воюют, или говорят о войне; сейчас о ней говорят, а очень скоро ее начнут, а когда она закончится, снова станут о ней говорить».

Война была неизбежна, потому что Карл V не мог оставить безнаказанным клятвопреступление короля Франции и то, что он называл «двоедушием папы». А Климент VII, чью силу духа, скрывавшуюся за неуверенностью и медлительностью в принятии решений, никто тогда по достоинству не оценил, не мог попрать основные принципы политики Святого престола: установить мир между великими державами христианского мира, которому угрожал ислам, и поддерживать равновесие иноземных сил в Италии, равновесие, нарушенное амбициями какого-то Карла V, который царствовал в Неаполе, занял Ломбардию, нацелился на Тоскану и мечтает сделать папой своего капеллана. Император заявил, что оскорблен папой, но папа был оскорблен императором ничуть не меньше, поскольку Карл V весьма терпимо относился к деятельности Лютера в Германии и намеревался вскоре позволить сейму в Шпейере провозгласить религиозную свободу германских государств, дабы они держали ответ за то, какую религию исповедовать, только перед Богом и императором.