Наталья Кончаловская - В поисках Вишневского

Одно из дорогих моих воспоминаний о Вишневском связано с его подарком. Это было в 1968 году. Он вытащил из ящика стола свою книгу «Дневник хирурга», недавно вышедшую из печати, и вручил мне с надписью: «Дорогой Зосе Пилявской, которую я любил, люблю и буду любить вечно!»

С начала семидесятых годов Александр Александрович стал заметно хуже себя чувствовать. Я продолжала навещать его, и однажды здесь, в столовой, он, который никогда ни на что не жаловался, вдруг взмолился:

— Могу же я хоть один раз в жизни заболеть?

И это было настолько неожиданно для всех, что мы тут же начали его уверять, что, конечно, надо же и ему когда-то позаботиться о своем собственном здоровье.

А это было необходимо — Александр Александрович все слабел, и все чаще ему приходилось ложиться в постель. Видеться теперь мы стали реже. И когда однажды мы ждали его с Ниной в гости, он вдруг заплакал и сказал, что в таком виде никуда пойти не может. Это был уже явный симптом тяжелой болезни…

В последний раз я видела его 7 ноября 1975 года. Я сама напросилась навестить его. Он уже не вставал с кровати. Помню его какого-то помолодевшего, полулежащего на высоких подушках. Был он даже оживлен, улыбался детям, Саше и Маше, приехавшим со всеми их семействами поздравить его с праздником. Я вошла и сказала: «Ну а поцеловать-то вас можно, ваше превосходительство?» Он улыбнулся своей нежной улыбкой: «Ну конечно, можно!» И когда я наклонилась над мим, он взял мою руку и сам несколько раз провел моей ладонью по своему лицу…

Я шла домой и знала, что видела его в последний раз, и он со мной попрощался. На следующий день, 8 ноября, к вечеру его увезли в институт. И вскоре он скончался.

Память об этом прекрасном человеке для меня священна».

Я стою перед высокой белой дверью, старинной, двухстворчатой. Стою и вспоминаю: сколько раз я поднималась сюда, на третий этаж старого здания клиники. Сколько раз в волнении я бралась за эту ручку, принося сюда свои недуги и ожидания исцеления! Сколько же раз нажимала эту ручку небольшая, но энергичная рука Александра Александровича, творящая чудеса!..

Я вхожу в приемную. Теперь здесь мемориальная комната отца и сына Вишневских. А раньше здесь были кабинет и приемная.

Приемная — комната с высоченным потолком, на стенах множество фотографий. И на каждом снимке — своеобразное лицо Вишневского с гладко выбритой головой, с массой мимолетных выражений, оттенков настроений, скольжений мысли: то замкнутости, то мечтательности, то заботы…

Здесь все как полагается в мемориальных музеях: обстановка, книги, рабочий стол, бронзовые слепки с рук Александра Васильевича и Александра Александровича… Вот шкаф, где висит генеральский китель Александра Александровича, будто еще хранящий тепло его тела. Вот белый халат, и шапочка, и сандалии. Белые потертые сандалии. В них Александр Александрович выстаивал по нескольку часов возле операционного стола. Сколько же километров проделали эти сандалии по серым плитам коридоров, когда их хозяин спешил на встречу со смертельными недугами или, пошаркивая, медленно возвращались в кабинет после одержанной победы, а иногда и поражения…

А вот еще шкаф. За стеклом — кобура, планшет, фляга, помятая походная кружка — все эти вещи были с Александром Александровичем на фронте… Тут же коробки со множеством осколков, кусочков расплавленного металла и пуль, извлеченных из тканей раненых бойцов. И тут же, за витриной, небольшая стеклянная баночка с надписью: «Аппендикс Юрия Гагарина».

Взволнованная этой явью, отвожу глаза к стене и вижу на фотографии их обоих — Гагарина и Вишневского. Они сидят за завтраком и неудержимо хохочут над чем-то. Веселые, молодые!..

Обвожу взглядом стены со снимками и словно окунаюсь в прошлое, вспоминая, как в этой комнате, бывало, с утра толпились люди, жаждавшие встречи с Александром Александровичем. И кого только здесь не было!..

Помню, как здесь сидели в ожидании Ираклий Андроников с актером Грибовым. А в другой раз видела здесь троих грузин в сванских шапочках и бешметах, а с ними была молодая горянка с глазами газели — привезли издалека к Вишневскому исправлять «сэрце»… А иной раз вдруг открывается дверь, и входят то шахматист Петросян, то академик Северин, а то заглядывает какая-то старушка в валенках и в платке…

Однажды я видела присевшего у стола секретарши маршала Гречко.

Обычно Александр Александрович выбегал из кабинета — в халате с короткими рукавами — и, сверкая очками, быстро обводил взглядом сидящих в приемной, либо ища кого-нибудь, с кем заранее условился, либо что-то прикидывая, всегда торопясь и отнюдь не стремясь сдерживать свою рвущуюся наружу неуемную энергию.

А скольких космонавтов видели эти стены, когда перед полетом они заезжали к Вишневскому, чтоб он их осмотрел и дал «добро». Теснейшая дружба связывала знаменитого хирурга с первопроходцами заоблачных высей…

Подхожу к окну. Часто, стоя возле него, Александр Александрович любил наблюдать за строительством нового здания института и словно говорил про себя: «Сколько же сил положил я на этот храм здоровья. Полжизни он отнял у меня!»

И действительно, сам задумал, сам отстоял, выстрадал проект, следил за строительством. И сейчас вытянулся этот корпус к небу своими шестнадцатью этажами и сверкает окнами, отражая лучи восходящего солнца и багровея пламенем на закате. А под ним теперь «ютятся» старые строения, прежде казавшиеся такими массивными. Вот ожоговый корпус — знаменитый Всесоюзный центр по лечению ожогов. Дальше еще корпуса — административный, кухня, экспериментальная лаборатория… Виварий — корпус, где изучаются на животных новейшие методы хирургической науки, потом корпус кибернетики. И все это разбросано меж зелеными купами деревьев больничного сада с тенистыми аллеями, где на скамейках сидят больные — в халатах и пижамах, у них здесь своя жизнь, свой быт, свой микроклимат.

Перед главным входом в «храм здоровья», лицом к нему, — памятник Александру Васильевичу Вишневскому — основоположнику всей этой школы. Памятник создал прославленный скульптор Сергей Тимофеевич Коненков. Из окна приемной хорошо виден этот памятник из красного камня. В лице Александра Васильевича удивительно тонко уловлено скульптором выражение спокойного достоинства и высокого духовного начала, свойственного лучшим представителям интеллигенции начала двадцатого века. И может быть, к шестнадцатиэтажному зданию больше подошел бы какой-нибудь монумент модернистских очертаний, чем благодушный коненковский волжанин, но любое другое вряд ли приняли бы те, кто знал Александра Васильевича.

Новый корпус. Александр Александрович, подолгу смотря на него, в последнее время часто говорил: «Вот строил, строил новый институт, а работать-то в нем мне ведь не придется…»