Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

— А ты помнишь?.. — в свою очередь перебивала я его.

А потом, вдруг внезапно затихнув, мы прислушивались к буре.

Ветер завывал в трубе. Какое-то железо время от времени гремело где-то не то на крыше, не то на чердаке. Деревья, поскрипывая, гнулись под налетавшими порывами ветра, а те, которые густо разрослись над домиком, били своими большими толстыми ветвями по крыше.

— Ты знаешь, эта буря похожа на гнев какого-то большого и страшного волшебника, который рассердился на нашу любовь… — сказала я.

— Ты выдумщица, — гладя нежно мои волосы, ответил Жильбер. — Что в мире может нас разлучить?

— А если Наркоминдел не разрешит? Жильбер улыбнулся:

— Ну и что же? Я холост, и мы обвенчаемся с тобой… Я же сказал тебе, что приму советское подданство… И запомни одно: нет такой силы, которая могла бы отнять тебя у меня.

И опять мне начинало казаться, что счастье на земле возможно. Мы разошлись наконец спать, когда утихла буря и края неба стали светлеть.

Счастливая без границ, со словами любви, которыми было наполнено мое сердце и которые звучали еще у меня в ушах, я бросилась в подушки, взглянула на знакомые милые, в цветочках, обои и, едва опустив голову, заснула.

Наутро, выйдя в сад, мы нашли на сыром песке дорожек много обломанных веток тополя с маленькими светло-зелеными, точно налакированными листочками. Это были следы ночной бури. Вокруг все еще было полно влаги, но солнце уже победно сияло в чистой лазури. Оно отражалось в блестящих лужах, слепило, бросая лучи в стекла окон, и играло бриллиантом в свесившихся каплях на конце листьев.

Намокшие стволы деревьев казались чернее обыкновенного, и домик Ольги, который она имела обыкновение мыть снаружи щетками, мылом и содой, умывшись дождем, казался еще более чистеньким.

Мы начали наши прогулки с того, что отправились в Петровское имение. Подойдя ко дворцу, мы присели у его подножья. Как печален был его вид!.. Когда в нем разбирали и снимали полы, то длинные доски и балки спускали вниз прямо из окон, и лишенные стекол рамы зияли теперь грустной и мрачной темнотой. Когда вытаскивали из дворца тяжелые мраморные постаменты из-под тигра, рыцарей и негров, то волокли их по лестницам вниз, и во многих местах камень ступеней был выбит. Была нарушена красота поднимавшихся полукругом с двух сторон лестниц, ведших вверх ко входу во дворец. Два чугунных льва еще уцелели по бокам, и два чугунных сфинкса лежали еще на своих местах и с загадочным выражением на лицах стерегли красоту дворца, которую не в силах были уберечь…

В тот день их усмешка показалась мне какой-то предостерегающей и иронической. Я взяла Жильбера под руку и потянула его дальше от этого печального зрелища. Он умирал, мой любимец дворец, я это видела… Из глубоких выбоин, сделанных в его стенах для выборки кирпича на какие-то постройки, каждый день вывозили телеги камней. Расширявшиеся отверстия походили на кровоточащие раны. Разбирали, очевидно, и крышу. Темные листы железа в кое-каких местах торчали на фоне неба гигантскими черными заусенцами. И только купол из белой меди сиял еще на солнце своей серебристой, ослепительной красой, и огромные стройные колонны удивляли своим строгим спокойствием…

Так больная красавица, приговоренная к смерти, хотя и охвачена страшным, разрушительным недугом, но еще продолжает пленять душу своей былой красотой…

Парк стал неузнаваем: он был почти весь вырублен, статуи вывезены, пьедесталы от них разбиты, аллеи заросли, и только внизу у самой реки, около густо разросшихся ив, там, где когда-то стояла наша купальня, были уголки, напоминавшие мне детство.

Мне хотелось пройти на могилы наших слуг, и для этого пришлось пережидать долгие часы воскресной обедни. Меня могли узнать кое-кто из крестьян, и эти свидания заняли бы у меня слишком много времени. Поэтому мы подошли к церкви, когда обедня уже отошла и народ разошелся. Опустело и кладбище.

Эти могилы я посещала при каждом моем приезде, хотя из всех умерших я знала только одну нашу неоцененную, дорогую Парашеньку, чью могилу я считала своей родной. Случайно обернувшись, я посмотрела на Жильбера и была поражена тем, как он вдруг мгновенно изменился. Медленно следуя за мной, он снял с головы шляпу, и на лице его лежало выражение такой глубокой скорби и такого проникновенного благоговения, что казалось, он следует за гробом дорогого ему человека.

Увидя, что я обернулась к нему, он взял меня за руку и нетерпеливо спросил:

— Где же его могила?

— Чья? — удивилась я.

— Твоего отца…

Тогда мне пришлось рассказать ему о глупейшей (с моей точки зрения) аристократической традиции: хоронить умерших только в их родовом (майоратном) имении. А так как таковое перешло старшему сыну в роду, то мама от всех наших трех имений должна была везти умершего мужа в майорат Мещерских — Лотошино, Волоколамского уезда, принадлежавшее старшему брату отца Борису и доставшееся в те дни сыну Бориса Сергею Борисовичу Мещерскому. Мы были лишены права похоронить папу у себя в имении и иметь его могилу вблизи.

В те дни, когда мы встретились с Жильбером, Лотошино было сметено с лица земли. Усыпальница Мещерских была взорвана, и все их останки, в том числе и моего отца, были выкинуты и разбросаны.

Днем мы вернулись к Ольге в ее домик, где нас ожидал обед и воскресные пироги. Пообедав, мы снова отправились гулять; на этот раз мы пересекли линию железной дороги и вошли в леса Покровского. На обратном пути с нами произошел смешной случай. Сытный обед и пироги возбудили в нас сильную жажду. Из реки пить воду мы побоялись. До Петровского было еще далеко. Тогда мы зашли в одну из железнодорожных будок, стоявших по пути от Алабина к Апрелевке.

Встретить знакомых в ней я не боялась, так как среди железнодорожников редко попадались крестьяне, это были больше люди приезжие. Однако едва я, войдя в домик будочника, попросила продать нам крынку молока, как жена железнодорожника, все пристальнее и пристальнее всматриваясь в меня, вдруг припала со слезами на мое плечо.

— И-и-и-и… батюшки-и-и-и! — заголосила она. — Привел мне Господь тебя, горемычную, увидеть!.. Я за твою матушку, упокойницу княгиню, денно и нощно молюсь: упокой ее, нашу матушку благодетельницу, на том свете…

Жильбера это зрелище потрясло и произвело на него самое удручающее впечатление. Долго я никак не могла разобраться в плаче надо мной доброй женщины, которая так усердно молилась о упокоении моей живой матери…

Наконец выяснилось, что в Апрелевке уже давно разнесся слух, будто мама, собирая милостыню на паперти церквей, умерла от голода, а я живу и зарабатываю себе на пропитание тем, что хожу по московским рынкам и гадаю по Библии (?!)…