Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Жильбер смешно запинался в наших длинных отчествах, а сам, как француз, не имел такового.

Тогда мы с Валей тут же предложили звать и нас с ней по именам, причем имя Китти он принял безоговорочно, а Валю попросил разрешения называть Викки, имя, которое он только что придумал и которое в его произношении звучало неизъяснимой лаской.

Это решение имело скрытый от Жильбера, но очень важный для меня и для Вали смысл. Зовя друг друга коротко по именам, мы сказали Жильберу, что будем представлять его всем нашим знакомым как старого и теперь случайно найденного друга. Такое давнишнее якобы знакомство давало нам возможность скрыть его настоящее у нас появление из-за рубежа с письмом от иностранца. Несмотря на всю легальность приезда Жильбера, наше с ним знакомство могло быть неверно истолковано.

Что касается самого Жильбера, то он с первой же минуты появления у нас тоже оказался введенным в невольный, с нашей стороны, обман. Помимо всякого нашего желания, он принял нас за двух подруг, живущих вместе в одной комнате.

Эта маленькая, хотя и вполне невинная путаница окрасила наше знакомство в какой-то легкий и шутливый тон французского водевиля, который стал еще более походить на таковой, когда Жильбер, увидя пианино, сел за него и запел французские песенки. Пел он замечательно: у него был мягкий, небольшой баритон и та задушевная фразировка, которой так часто не хватает у настоящих певцов-профессионалов и которая, будучи присуща дилетантам, так пленяет нас и очаровывает.

Вмиг и я достала толстые тетради Валиных нот и романсов. Мы погрузились в музыку и пение, а очнулись только тогда, когда стрелка часов переползла далеко за полночь.

— У нас завтра собираются гости, — внезапно солгала я, так как больше всего боялась того, что Жильбер сочтет неудобным после столь долгого визита вскоре навестить нас.

— А я могу прийти к вам завтра? — тотчас спросил он.

— Конечно, конечно! — в один голос воскликнули мы с Викки.

Когда Жильбер ушел и дверь за ним закрылась, мы с Викки обе, точно сговорившись, застыли молча друг перед другом на пороге.

— Ну?.. — прервала она первая молчание. — Что ты о нем скажешь?

— Он обаятелен — искренно призналась я.

— Он мне больше нежели нравится, — как-то мрачно проговорила она. — Видишь, как странно: в течение всей нашей жизни, прожитой вместе с тобой, еще никогда ни один мужчина не вставал между нами… Не знаю, до какой степени он нравится тебе, но знай: я его не отдам, не отдам, чего бы мне это ни стоило…

— Викки, Викки, — я обняла мою подругу, — разве не так он тебя назвал? И разве это не значит, что он как-то обратил на тебя свое внимание? Обо мне забудь и думать. У меня нет в душе к нему ничего, напоминающего отношение женщины к мужчине. Успокойся и вспомни, кроме того, о том, что ты ведь хорошенькая. Но я скажу тебе мое мнение: он оставил в Париже таких красоток, что на наших москвичек и смотреть не станет. Не забывай, что он идет к сорока годам и до сих пор не женат. Это тоже кое о чем говорит…

— А скажи, зачем ты солгала ему, что у нас завтра будут гости? — перебила меня Викки.

— А я завтра их «устрою», этих гостей.

— Зачем?

— Как «зачем»? Что ж по-твоему, он должен скучать с нами? Устроим танцы, чтобы ему было веселее, я хотела позвать… — И я назвала имена нескольких наших хорошеньких знакомых.

— Ты с ума сошла?! — закричала, придя в какое-то неистовство, Викки. — Ты хочешь мне мешать? Да?.. — И тут она разразилась по моему адресу самыми яркими эпитетами и закончила свою речь тем, что назвала меня «круглой дурой» и «дурой безнадежной».

Эту ночь мы с ней почти до рассвета проговорили о Жиль-бере. Как я ни уверяла Викки в том, что не имею никаких задних мыслей, как ни ссылалась на свою некрасивую внешность и на все мои недостатки, она продолжала волноваться и даже стала развивать предо мной всю неприглядность той действительности, которая бы наступила, если бы я понравилась Жильберу.

— Подумай, — говорила она, — ну представь себе на миг, что вы с Жильбером влюблены друг в друга: ты занята, ты несвободна. Что можешь ты ему дать? У тебя дом, семья, Дима… Вам жить-то негде! А я дам ему комнату, обстановку, пианино, да, наконец, я и сама хорошо зарабатываю. Нет, ты должна не только в своей душе отказаться от него, но не должна мешать мне завоевывать его любовь. Дай в этом мне сейчас же свое честное слово!

— Даю честное слово, — сказала я торжественно, благодарная тому, что темнота позволяла мне улыбаться. — Только помни, — прибавила я, — мужчина всегда боится женитьбы, и он не должен догадаться о том, что ты с первого взгляда решила сделаться его женой. Я со своей стороны буду всячески помогать тебе, а ты говори, чем я могу быть тебе полезной.

— Прежде всего я не желаю, чтобы ты знакомила его с хорошенькими женщинами, — все еще волнуясь, сказала Викки. — Но что делать завтра? Ведь он удивится тому, что нет гостей.

— А мы скажем ему, что некоторые не смогли быть и что мы поэтому переносим наш вечер на более отдаленный срок.

— Вот и отлично! — обрадовалась она. — А теперь — спать! Спать! Спать!..

Я услышала, как Викки взбила смятые под головой подушки, как повернулась на другой бок, лицом к стене. Потом все стихло.

А я не могла заснуть. Вся моя жизнь медленно проходила перед моими глазами: нелепая, скомканная, без единого дня счастья. Если бы не моя жизнерадостность, если бы не моя глупая душа, всегда обманутая какой-нибудь мечтой, мою жизнь вполне можно было бы назвать несчастной.

Я казалась еще молодой и беспечной женщиной, но это было только потому, что у меня не было обязанностей, детей.

На самом же деле мне было за тридцать. Я считала себя немолодой, жизнь моя была позади. Юность казалась далеким сном, молодость прошла. Моя мечта о дружбе с людьми развеялась. «Круг преданности», который я так мечтала построить с некоторыми людьми, рассыпался. Звенья его распались. Их съела ржавчина человеческой лжи, лицемерия и зависти.

Душа моя была полна горькими разочарованиями. Мне смешно было видеть Викки, охваченную пожаром таких страстей…

Я хочу остаться верной своему слову и буду писать только правду. Появление Жильбера действительно глубоко взволновало меня, но, несмотря на мою увлекающуюся натуру, Жильбер с первой встречи не пробудил во мне женских чувств. Он взволновал меня свежестью своей души, своей искренностью, тем, что в первый же вечер рассказал нам о своей горячо любимой Франции, о семье, поделился самым сокровенным. Он был на четыре-пять лет старше нас, но душа его была совсем ребячья. Против него я, уставшая в борьбе за жизнь, искалеченная десятками поражений, с опустошенной душой стоявшая на пепле всего мне дорогого, казалась женщиной ста лет… Увидев Жильбера таким хорошим, полным веры в себя и окружающих его людей, я хотела только одного: его счастья, в чем бы оно ни выражалось. Я поняла, что он был эстет, истый француз, и я знала, как замечательно было бы, если бы он осматривал Москву, ее картинные галереи и музеи, а рядом с ним шагала бы хорошенькая девушка. От этого все красоты стали бы ему во сто крат ценнее.