Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Только когда в комнату вошел Дима, бросил свой портфель на письменный стол и, взяв мыло и полотенце, вышел тут же из комнаты, а мама, появившись из своего уголка, засуетилась, гремя тарелками, приготовить Диме обед, — я поняла, как опрометчиво было с моей стороны звать сюда Жильбера… Дима вернулся поздно, прямо по окончании заседания, сейчас он будет обедать, потом будет самовар и, как всегда, общий вечерний чай: мама, Дима, Пряник, Гуруни… Разве это было место для объяснений, из-за которых Жильбер хотел меня видеть? Боже мой!.. Глупее я не могла ничего придумать…

— Кит, что это с тобой происходит? — спросил Дима, заметив, что я сама не своя. Я ничего не ответила, продолжая ходить из угла в угол, не находя себе места, не зная, что теперь я должна предпринять…

В это время мама внесла тарелку с горячим супом. Дима сел за стол, стал его есть, и тут раздался короткий звонок. Я вздрогнула так, словно прогремел неожиданный выстрел, стремглав выскочила из комнаты в переднюю, но кто-то из жильцов уже услужливо открыл дверь. Внизу, на площадке лестницы, стоял Жильбер…

Мы оба почему-то не поздоровались; он стоял и молча смотрел на меня, а я, даже не пригласив его войти, побежала обратно в нашу комнату. Я схватила свою шубу, шапочку, сумку и никак не могла найти одну калошу…

— Что с тобой, Кит? Кто там пришел? — опять с беспокойством спросил Дима.

— Это за мной… — коротко ответила я.

— Ты уходишь?

— Да.

— Надолго?

— Не знаю…

Вспоминая позднее эту сцену, я всегда поражалась тому, что мы с Жильбером не поздоровались, не сказали друг другу ни одного слова, а действовали так, словно сговорились. Я, не отдавая себе отчета в том, почему я это делаю, стала быстро и стремительно собираться, чтобы уйти не зная куда, а Жильбер стоял внизу на площадке лестницы и ждал меня, почему-то будучи уверенным в том, что я выйду.

Не помню, как я оделась, как вышла, помню только, что Дима выскочил из комнаты следом за мной. Он стоял в прихожей, видел, как я сошла по лестнице вниз, где стоял Жильбер. Они встретились взглядом и не поздоровались…

— Я не могу вести обычный разговор, я слишком много пережил за это время, — начал Жильбер, едва только мы вышли с ним на улицу. — Любовь заставила меня бежать от вас, и любовь привела меня снова к вам. Я был не в силах больше бороться с ней, противостоять ей — она победила меня…

Я покинул родину и приехал сюда, чтобы жить и работать в этой стране, которую мне хотелось узнать ближе, изучить… У меня были большие замыслы, передо мною лежала интереснейшая и огромная работа. И в первый же вечер моего приезда я встретил вас, вы сразу заполнили все мои дни, все мои мысли, всю жизнь, напрасно я говорил сам себе, что это последний день, что завтра я примусь за ту работу, ради которой приехал сюда. Я не мог взять себя в руки. Шли дни, и вся моя жизнь состояла только в том, чтобы видеть вас. Ничего другого я не хотел. Тогда я стал утешать себя той мыслью, что пройдет отпуск Викки, и мы, все трое, возьмемся за нашу работу. Всех нас я считал за свободных людей, за людей одиноких, и поэтому мне казалось, что ничто не помешает мне и в дальнейшем встречаться с вами и втайне от всех любить вас. Я сам еще не мог поверить в прочность того молниеносного чувства, которое охватило меня.

И вдруг я узнаю от вас, что у вас есть муж, есть семья… Я даже получил приглашение посетить вашу семью!.. Не могу передать, как тяжело мне было решиться войти в ваш дом, протянуть и пожать руку человеку, который имел право на вас, — вашему мужу. Но я переломил себя и пошел. Я боялся, чтобы вы не догадались о чувствах, которые мучили меня. И я увидел в вашем доме полное благополучие, довольство, обеспеченность. Ваша гостеприимная мать дарила меня лаской и радушием. Я увидел вашего мужа, культурного, умного, образованного человека, советского изобретателя, который без ума любил вас. И тогда я почувствовал себя негодяем, последним предателем, который вошел в этот дом, чтобы смести его, чтобы разорить гнездо, разбить семью… Ведь я отлично чувствовал ваше отношение ко мне, хотя вы и старались его всячески скрыть от меня.

Я был без положения, даже без своего угла, разве я имел право сказать вам о своем чувстве? Признаться в любви после двадцати четырех дней знакомства и уговаривать вас бросить семью, мужа, налаженную жизнь… Да, по моему мнению, услышав от меня подобные слова, вы неминуемо сочли бы меня за умалишенного. Я не посмел вам это сказать, и я не счел себя вправе вас больше видеть. И сказав вам слишком много в ночь 7 декабря у Викки, я на другой же день приступил к своей новой работе и выехал в командировку в Сибирь, на заводы, где и пробыл два месяца. За это время я не только проверил свое чувство, но и создал все возможное для нашей совместной жизни. Я много пережил, перестрадал, перечувствовал за это время и понял, что не могу жить без вас. Разве не сказал я себе: ты не должен тревожить ее покой, ты должен или совсем вырвать ее из своего сердца, или увидеть ее только тогда, когда сможешь ей сказать: „Я пришел за тобой, чтобы никогда более не расставаться. Решай сама: в силах ли ты бросить мужа и свою налаженную жизнь, с тем чтобы начать новую и стать моей женой?“ Выражаясь обычным, элементарным человеческим языком, так Жильбер „сделал мне предложение“ (фраза, которую я всегда ненавидела и презирала)… без предварительного объяснения, без признания в любви, без единого поцелуя. Эта необычность чувств была захватывающе прекрасна!

Выйдя на улицу, Жильбер не пошел на шумный, ярко освещенный Арбат, а свернул налево, в сеть множества кривых и косых полуосвещенных арбатских переулков.

Дождь вместе со снегом хлестал нам в лицо, через изъяны переполненных водой крыш и водосточных труб потоки воды порою окатывали нас с головы до ног. Мы то и дело попадали в огромные лужи. Проезжавшие по узкому переулку машины разрезали воду на мостовой, и она с шепотом и шуршаньем нежного прибоя набегала далеко на тротуар, достигая наших ног.

Жильбер говорил взволнованно, то глядя прямо перед собой, то наклоняясь к моему лицу. А я еще не проронила ни одного слова. Я шла рядом с ним, держа его крепко под руку, прижавшись головой к его плечу, и он понял мое согласие в этом немом ответе.

А я думала об этом необыкновенном человеке, который шагал рядом со мной, и поражалась волевому лику его решительной и честной души. Он был прекрасен, этот лик. Как странно, что веселый, горячий, подвижный сын Франции обладал такой цельностью чувств, таким упорством, настойчивостью, такой устремленностью воли, которая была бы под стать любому из героев Джека Лондона — выдержанному в железных тисках своей собственной воли сыну жестокого и далекого Севера. То, что я считала с его стороны жестокостью, оказалось его честным порывом, и мое оскорбленное самолюбие и моя гордость отступили, как мелкие и ничтожные чувства, перед его большой и благородной любовью.