Джек Линдсей - Поль Сезанн

И ветками переплетясь,

По воле дикого теченья…

И вот забарабанил град,

И вскоре каждый из нас рад

Увидеть был его кипящим,

Игравшим с серою и черною

Водой. Меж тем в струях проворно

Дождь лился из небесной чаши.

Земля потоки снова осушала,

Вода ж утечь скорее поспешала,

А, впрочем, в моих рифмах смысла мало.

Мой друг, ты знаешь иль еще не знаешь,

Внезапная любовь меня прожгла.

Чьи чары так лелею, понимаешь,

Прекраснейшая женщина она.

Смугла она лицом, а поступью изящна,

А ножка так мала, а ручка — ах!

Конечно же, бела, я видел это зрящим

В любовных грезах или в облаках.

Мягчайший алебастр ее грудей красивых

Податлив для любви. Ах, ветр-шалун,

Из газа платьице ты приподнял игриво

И обнажил…

В настоящий момент я сижу в своей комнате на втором этаже, а напротив меня Бойер. Я пишу при нем и прошу написать его несколько слов своею собственной рукой. (Пишет Бойер. — Дж. Л.):

Пусть твое здоровье будет крепким,

А любовь пусть счастье принесет.

Счастье без любви бывает редко.

В ней есть все. Другое не спасет.

Предупреждаю тебя, что, когда ты вернешься и пойдешь к Сезанну, ты обнаружишь у него целую коллекцию максим из Горация, Виктора Гюго и других, приколотых к ковру.

Бойер Гюстав.

(Кончает Поль. — Дж. Л.) Дружище, я готовлюсь к экзамену на бакалавра. Ах, если б у меня был диплом, если б у тебя был диплом, если бы у Байля был диплом. У Бай-ля-то он будет. А я духом пал, вконец пропал, совсем потонул, окаменел, погас и вовсе уничтожен, вот что я такое. Мой друг, сегодня 5 мая и ужасно дождит.

Отверзся зрак небес.

Глубоко бороздят молнии тучи.

Глухих р-р-раскатов гр-р-рома гр-ромок р-р-рык.

На улицах преизрядно воды. Господь, возмущенный преступлениями рода человеческого, не иначе как решил смыть с лица их многочисленные грехи этим освежающим потоком. Уже два дня стоит эта чудовищная погода. Мой термометр стоит на 5° выше нуля, а барометр показывает ливень, бурю, шторм — на сегодня и на следующие два месяца вперед. Все городские обыватели сидят в глубочайшем унынии. Ужас и оцепенение можно прочесть на каждом лице. Все бормочут молитвы. На каждом углу, несмотря на секущий дождь, торчат группы юных дев, которые, не боясь замочить свои кринолины, надсаживаются в страстных литаниях, обращенных к небесам, поэтому в городе стоит невообразимый шум. Я уж оглох от этого. Не слышно ничего, кроме ora pro nobis («молитесь за нас». — Латин.), доносящегося со всех сторон. Я и сам прочел несколько благочестивых Pater noster («Отче наш». — Латин.) и даже mea culpa, теа culpa («моя вина, моя вина». — Латин.) вослед за нечестивым «Мирлито-ном». Надеюсь, что этот ловкий ход заставит августейшее Трио, царствующее там наверху, забыть все наше безбожное прошлое.

Но я замечаю, что эта перемена, вполне искренняя, усмирила божественный гнев. Тучи рассеиваются, сияющая радуга осветила небесный свод.

До свидания, П. Сезанн».

Игривый, полубогохульный тон, возможно, с подспудным неподдельным страхом превращает божественную Троицу в отражение земной. Что же касается устрашающих экзаменов, то Поль завалил уже самый первый, но позже в том же году ухитрился пересдать его. В письме, помеченном 29 числом (месяц не указан), он возвращается к теме безответной любви.

«Мой добрый друг, твое письмо доставило мне не просто удовольствие. Оно явилось для меня сущим наслаждением. Какая-то внутренняя печаль снедает меня, и, о боже, я ничего не делаю, кроме как мечтаю о женщине, той самой, о которой говорил тебе. Я не знаю, кто она. Я иногда лишь вижу ее проходящей по улице, когда иду в свой скучно-однообразный коллеж. Я дошел уже до тяжких воздыханий, но стараюсь не обнаруживать их. Это внутренние вздохи. Та поэтическая вещица, что ты прислал, порадовала меня. С истинным удовольствием я обнаружил, что ты помнишь ту сосну, которая бросает свою тень в окрестностях деревни Палетт. Как бы я хотел, — о жестокая судьба, разлучившая нас! — как бы я хотел, чтобы ты приехал. Я, если не придержу себя, швырну литании в небеса во имя Бога, божественного борделя, святых блудниц. Но что толку в том, чтобы злиться! Это не делает меня счастливым, так что я смиряюсь.

Да, как ты сказал в другой вещи, не менее поэтической (хотя мне больше нравится твое стихотворение о купании), ты счастлив, да, ты счастлив, а я, отверженный бедняга, я засыхаю в безмолвии, моя любовь (ибо это любовь, как я чувствую) не может излиться наружу. Какая-то подавленность сопровождает меня повсюду, и только на мгновение я забываю свои печали — когда я хлебну. Поэтому я пристрастился к вину… Я часто напиваюсь. Хотя у меня бывают неожиданные удачные строки — о-го-го, я могу преуспеть, но сейчас я в распаде, в распаде, вот я и пытаюсь одурманить себя».

Затем Поль упоминает о своем искусстве. Он сделал набросок, который представляет собой пародию на большой стиль и который напыщенно истолкован в стихах:

«Цицерон, проклинающий Катилину после

обнаружения заговора граждан, потерявших честь»

Восхитимся, мой друг, языком,

Коим владел Цицерон,

Обличая того нечестивца.

Восхитимся же и Цицероном,

Чей полыхающий взор

Ядовитейшим гневом светился,

Стация вмиг сокрушил,

А его соучастников грозных

Просто потряс.

Помысли, друг, взгляни на Катилину,

Который пал на землю с громким криком.

Узри этот кинжал, что поджигатель

Пришпилил к боку лезвием кровавым.

Взгляни на зрителей, премного устрашенных

Тем, что чуть было жертвами не стали.

Заметил ли ты здесь штандарт старинный,

Что Карфаген разрушил африканский?

Хоть я тот самый, кто эту картину

Великолепную нарисовал,

Я все же содрогаюсь от восторга.

При каждом слове важном Цицерона

Вся кровь моя бурлит и закипает,

И я предвижу, твердо убежден,

Ты тоже дрогнешь от такого вида.

Иначе невозможно. Древний Рим

Сильнее этой не давал картины.

Заметь на шлемах воинов ты перья —

Подъяты вверх они дыханьем ветра.

Зри также острых частокол камней —

Как разместил их автор сей поэмы.

И ты найдешь, я знаю, новый взгляд

В том, что начертано на этой вот колонне:

«Senatus, curia». И подлинный сей вид

Впервые был представлен вам Сезанном.

О зрелище, что впечатляет глаз

И поглощает зрящего тотчас!

Но хватит рисовать тебе несравненные красоты этой восхитительной акварели. Погода улучшается, хотя я и не уверен, что она все-таки установится. Что можно сказать наверняка, так это то, что я сгораю от желания пойти и искупаться… (далее в письме следует опущенное здесь стихотворение. — Ред.). Я заметил, что после работы кистью мое перо не может сказать ничего стоящего… (стихотворение опущено. — Ред.). Я кончаю наконец, а то я только нагромождаю глупости на тупости…»