Джек Линдсей - Поль Сезанн

В словах Золя проглядывает то поэтическое движение, которое в 1866 году будет названо Парнасским: попытка возвыситься и отделиться во имя искусства для искусства. И ни он, ни Поль не могли найти родства с таким движением. Романтизм был уже при его последнем издыхании — в романах Жорж Санд, в стихах и прозе Гюго; для молодых людей, которые были столь страстно расположены к романтическому вдохновению, возникла проблема, как совместить его с верностью сегодняшней ситуации. Для Поля, который тогда не видел еще работ Делакруа, вопрос о том, что нужно делать, был еще более темным, чем для Золя. Но оба до некоторой степени уже понимали, что проблема заключена в оригинальности, в сломе омертвевших традиций и методов.

В Марселе Золя провалился даже на письменном экзамене, он оставил все надежды на ученые успехи. Поль в письме 30 ноября им сообщал о себе новости получше: хотя его экзамен и откладывался, 28-го он все-таки сдал его. Далее он продолжал стихами и диалогом, в котором пародировал рассказ «Лодовико», написанный Маргри и напечатанный по частям в «Прованс» (Маргри состоял в штате этой газеты). Диалог был между Готом (Gaut), редактором еженедельника «Мемориаль д’Экс», и различными духами. Гот изъяснялся учеными словами, которые специально объясняются в словаре «Готического языка»: «Вербология, возвышенное искусство, заведенное Готом, заключается в создании новых слов из латинских и греческих. Гиноген — от греч. gyne (женщина) и лат. gignere (порождать). Гиноген, стало быть, — тот, кто порожден женщиной, иными словами, человек. Кармины (Carmina) от лат. carmina — зеленый (sic! Должно быть «песня». — Дж. Л.). Филоновости ль — от phylos (любитель), novus (новый) и style (любитель нового стиля)».

В письме от 29 декабря, в самом конце года, мы видим новый взрыв стихов, в которых продолжаются те же мечты и заботы Поля:

«Когда захочется, мой друг, писать стихи,

То можно это делать и без рифм.

Тогда в этом письме, если найдешь

Слова, которые пришиты косо к строчке,

Чтобы ее хоть как-то закруглить,

Не закрывай на то глаза — не из-за рифмы,

А из-за смысла

Кой-где они немного дребезжат.

Вот ты предупрежден, я начинаю:

Ныне декабрь, двадцать девятый день.

И мое мненье о себе стоит высоко:

Я говорю легко, все, что хочу.

Но уж не сразу песнь я заведу

(Назло мне рифма может слать беду).

Пришел вот Байль, наш общий старый друг.

Я рад сказать тебе по правде, я пишу

Без всяких затруднений. Впрочем, я,

Пожалуй, чересчур высокий слог

Избрал, и на вершины Пинда

должен лежать мой путь.

Я чувствую, что небо на меня

Имеет тайное какое-то влиянье.

Я расправляю поэтические крылья

И ввысь тогда стремительно взлетаю,

Хочу достать высокий свод небес.

Но чтоб тебя мой голос не потряс,

Я подслащу его слегка ликером.

Произошло то ночью. Небеса,

Прошу заметить, были непроглядны,

И ни одна звезда не освещала

Бег облаков. Да, ночь была черна

И подходила этой мрачной сказке.

Незнаемая драма то была,

Ужасная, неслыханная драма.

В ней, разумеется, играет Сатана.

Невероятные дела, но я словами

Их истинность сумею доказать.

Итак, внемли. Полночный час. Все пары

В постелях трудятся успешно без свечи,

Но не без некоего жара. Было жарко —

Летняя ночь.

Через все небо вдоль с юга на север,

Свирепейшую бурю предвещая,

Как белый саван, плыли облака.

Сквозь толщу их, случалось, временами

Луна струила свет на мрачный путь,

Где я стоял, затерян, одиноко.

На землю капли крупного дождя

Падали часто. Постоянный вестник

Ужасных шквалов быстрый ветерок

Дул с севера на юг, крепчая яро.

Самум, который в Африке привык

В песчаных волнах хоронить селенья,

Пригнул внезапно дерзкую гряду

Деревьев, что тянули ветви к небу.

Рев бури вдруг раздался в тишине.

Стон ветра, повторяемый лесами,

Перевернул мне сердце. Молний свет

Полосовал своим сверканьем жутким

Покров, который протянула ночь.

И тут, помилуй бог, я вдруг увидел

Внутри шумящей, рощицы дерев,

Блистаньем мертвенным очерченные живо,

Предстали гномики и эльфы предо мной.

Хихикая, они в ветвях порхали,

И предводителем у них был Сатана.

Его горящий зрак светился красным.

И искры из него летели в ночь.

Тут бесы закружились в хороводе,

Я пал на землю, весь оледенев,

Лишь трепеща, когда меня касались

Враждебно руки их. Я был в поту.

Я встать и убежать хотел, но тщетно.

А дьявольская банда Сатаны

Приблизилась, танцуя зверский танец —

Жуткие эльфы, пакостный вампир —

Кривляясь, кувыркаясь, налегая.

Глаза, грозя, косили к небесам

И состязались в мерзостных гримасах,

Вскричал я: «Поглоти меня, земля,

Жилище мертвых, приюти живого!»

Но все теснее адские войска.

Вот демоны уж обнажили зубы,

Готовясь к жуткой трапезе. Они

Метали кровожаднейшие взоры.

Нет мне надежды. И тогда, о чудо,

Вдруг издаля донесся звон копыт.

Сначала еле слышно, но все громче —

И ближе, ближе их лихой галоп.

Крича на лошадей, стоял возница

В квадриге, вырвавшейся из лесов.

Весь сброд чертей, оглохнувши от шума,

Рассеялся, как тучи от зефира.

А я воспряв, но боле мертв, чем жив,

Воззвал к возничему, и тут же колесница

На месте замерла, и из нее

Донесся мягкий, звучный женский голос.

«Вставай, восстань», — она сказала мне.

Раскрылась дверца, и я оказался

Пред женщиной. Клянусь душой, такую

Красавицу досель я не встречал.

Власы, что золото, глаза огнем горели,

И взгляд единый сердце мне сразил.

Я пал к ее ногам, прелестным ножкам;

Весь трепеща, пылавшими губами

Я поцелуй на них запечатлел.

И в тот же миг меня смертельный холод

Объял. Та дева с ликом как цветок

Исчезла, в одночасье превратившись

В смердящий труп с торчащими костями.

Они стучали гулко друг об друга,

Глазницы черепа уставились в меня,

И крепко сжал мертвец меня в объятьях.

О жуткий ужас! Дроги накренились,

Грозя упасть, а я едва живой

Стремглав бежал, не ведаю куда,

Где, я уверен, я сломаю шею».

Снова мы видим людоедский пир, и теперь Поль сам становится жертвой. Танцующие эльфы, проглядывающие в сигарном дыму, игривая нимфа, подстерегающая в лесу, — все они стали персонажами ночного кошмара, и даже мягкая, податливая женщина, которая была освободительницей от грез, обернулась одной из фавориток смерти. Объятия, завлекающие любовника в ловушку, ведут его к потерям и разрушению. Стихотворение, таким образом, принадлежит к той же группе, что и «Катилина» и «Ганнибал», и свидетельствует о постоянстве всех беспокоящих мотивов у Сезанна. Фантазии о странных обитателях леса, о девушках или волшебных оркестрах не покидали троицу друзей. В письме Байлю от 25 июля 1860 года Золя приводит «четверостишие из письма к Сезанну», которое мы даем в прозаическом пересказе: