Сергей Марков - Онассис. Проклятие богини

Евангелия Калогеропулос в мемуарах пишет, что вся их семья активно сотрудничала с Сопротивлением. Она вспоминает, как в конце августа 1941 года они укрыли в кладовке своего дома в Афинах знакомого греческого лётчика с двумя английскими офицерами, чем спасли им жизнь. Лётчики были весёлыми и симпатичными, успели даже закрутить нечто вроде романов с дочерьми, Джеки и Марией. Вскоре после того, как англичане покинули дом, с обыском явились итальянцы — кто-то из соседей выдал Евангелию оккупантам. Поначалу итальянцы вели себя грубо, ругались, лапали девушек…

«Нас спасла Мария, — пишет Евангелия. — Она бросилась к пианино и, изумительно себе аккомпанируя, запела в полный голос „Тоску“. Никогда ещё я не слышала, чтобы Мария пела так, как пела в тот день. Итальянцы, заслушавшись, расселись на полу вокруг пианино и ушли только после того, как она закончила петь. На другой день они пришли к нам снова, но совсем не для того, чтобы нас арестовать. Они принесли продукты: хлеб, пармскую ветчину, макароны, шоколад… Они вывалили эту роскошную по тем временам снедь на пианино, словно приношение богине, и Мария опять пела для них, некоторые даже плакали, остальные с трудом сдерживали слёзы: кругом война, оккупация в разгаре, где-то поблизости стреляют или кого-то расстреливают, слышны крики, взрывы, а тут звучит прекрасная музыка и божественный голос, будто в раю…»

В роли Тоски Мария Каллас дебютировала на сцене Афинской оперы семнадцатилетней студенткой консерватории, и это, по словам её биографа Клода Дюфрена, была «грандиозная, патетическая, незабываемая Тоска… Мария изобразила такую неистовую страсть, предалась столь глубокому отчаянию, что напрашивался вопрос: как можно было игрой достигнуть подобной убедительности, заставить публику уверовать в достоверность происходящего на сцене?».

Дюфрен свидетельствует: «Как потрясённый зритель на одном из последних представлений произведения Пуччини в 1965 году с Каллас в Париже, я мог представить, какой восторг у афинских любителей оперы в 1941 году вызвала эта юная исполнительница, так верно передававшая чувства, о которых сама не имела ещё никакого представления».

Успех дебюта был колоссальный! Солистка Флер, которую Мария заменила в этой роли, в восторг, разумеется, не пришла. Муж Флер, во время представления стоявший за кулисой, злобно язвил по поводу голоса Марии, её зажатости на сцене, полноты, неумения носить платье Тоски и прочего. Закончив одну из арий и уже потеряв терпение, Мария вышла за кулисы и нанесла обидчику совершенно мужской прямой удар кулаком в нос. Тот ответил, завязалась потасовка. Результат, как говорится, был на лице — дебютантка вернулась на сцену в разорванном платье и с подбитым глазом, задорно сиявшим в огнях рампы. У мужа Флер, в свою очередь, хлестала из разбитого носа кровь, лицо было исцарапано, он беспрерывно приседал за кулисами, держась за причинное место, которое поразила коленом юная обладательница колоратурного сопрано. В другой раз она метнула увесистую табуретку в машиниста сцены, позволившего себе некорректное высказывание по поводу её внешности, и вновь выбежала на авансцену на поклоны…

В общем, столь блистательного дебюта Афинская опера ещё не знала.

…Через некоторое время Мария стала подкармливать своё голодающее семейство макаронами и пармской ветчиной от некоего полковника Марио Бональти, восхитившегося её талантом, ставшего опекуном и, как судачили, любовником. (Об этой истории в жизни оперной богини говорить не принято, дабы не разрушать или не размывать образ, и мы не станем разбираться в этих слухах и, возможно, домыслах.)

Самой Марии больше всего запомнился знойный летний вечер 1944 года. В опере Людвига ван Бетховена «Фиделио», написанной на сюжет французской пьесы Жана Николя Буйи «Леонора, или Супружеская любовь», Мария играла главную роль — Леоноры, которая, переодевшись в мужчину и назвавшись Фиделио (то есть Верный), пытается спасти мужа из якобинской тюрьмы. («Из всех моих детей, — писал Бетховен об этой опере незадолго до смерти, — она стоила мне наибольших мук при рождении, она же доставила мне наибольшие огорчения, — поэтому-то она мне дороже других».)

Было чрезвычайно душно, зрители, в основном немецкие офицеры и солдаты, до отказа заполнившие величественный античный амфитеатр, обливались п о том. Опера прошла в невероятной тишине. Но в финале, в самый драматический и сильный момент все как один поднялись с мест и бесконечно долго, как ей тогда казалось, аплодировали под звёздным афинским небом. Аплодировали ей, Марии, бросали, преподносили цветы, пытались вызвать на бис и не отпускали, когда она выходила раскланиваться… Как актриса она была в таком воодушевлении, что ей даже почудилось, будто звёзды пришли в движение, сталкиваясь и рассыпаясь на тысячи осколков, разлетающихся по всему чёрному небу, от края до края…

Провожать Марию после спектакля вызвалась сразу дюжина офицеров, осыпавших её комплиментами.

После освобождения Греции певицу стали упрекать в том, что она выступала перед врагами. Под этим предлогом дирекция Афинского оперного театра разорвала (или не продлила) с ней контракт. Каллас никогда и не скрывала, что многажды пела в спектаклях, организованных немецкими и итальянскими оккупационными властями, и неоднократно ездила с гастролями по стране, на острова, в Салоники… Но руководящим мотивом, как это ни покажется странным, был для певицы страх голода.

Марии вменяли в вину, что в том же 1944 году она согласилась во время литургии петь для немецких солдат и офицеров. «Молодой и очень обходительный немецкий офицер, — вспоминала Евангелия, — услышав пение Марии, прислал ей цветы; затем он пришёл к нам домой. Молодому человеку было всего двадцать четыре года и звали его Оскар Ботман… Весёлый парень пришёлся всем нам по душе. В свою очередь, он был очарован Марией. Вспоминала ли когда-нибудь Мария своего восторженного ухажёра? Мне порой кажется, что она и до сих пор его помнит…»

В своих отношениях с поклонниками певица сохраняла полный нейтралитет, не отдавая очевидного предпочтения ни итальянским, ни немецким, ни английским офицерам. Впрочем, как и освободителям.

По новому контракту с Афинской оперой ей положили небольшое ежемесячное жалованье — 1300 драхм. Но пропасть между Марией и её партнёрами по сцене с каждым новым её успехом углублялась и расширялась. «Эти люди, — жаловалась она матери, — наводят на меня тоску. Но я нисколько не боюсь их».

Мария решила ехать в Нью-Йорк, чтобы добиваться достойной карьеры.

В августе 1945 года, заработав деньги на дорогу, она уложила чемодан и приехала в порт, где от лица мэра городка Пирей предстоял прощальный обед. Накануне, промучившись в размышлениях всю ночь, Мария не пригласила на обед ни мать, ни сестру. Она была тогда — впрочем, и всю жизнь, до последнего вздоха — эпохально одинока, как и все гении. После прощального обеда на пристани её, отплывавшую в туманную неизвестность на океанском теплоходе «Стокгольм», провожала лишь Эльвира де Идальго, преподавательница, заменившая ей, по сути, родных и близких. Провожала с горечью и страхом, ибо была убеждена, что любимая ученица совершает ошибку: карьеру оперной певицы следовало начинать только в Италии.