Уильям Моэм - Рассеянные мысли [сборник]

Сурбаран редко совершал подобные ошибки. В музее Севильи хранится его большая картина, изображающая папу Урбана II, беседующего со святым Бруно. Святого Бруно, основателя ордена картезианцев, попросили стать советником Урбана II. Он покинул свое пристанище в долине реки Шартрезы и отправился в Рим. На этом полотне Сурбаран с обычным для себя мастерством передал характеры папы — властителя не только духовного, но и светского — и аскетичного монаха. Святой Бруно не поднимает взгляда от земли, его руки скромно спрятаны в рукава сутаны. И хотя он в подчиненном положении, на его изможденном лице ясно читается несокрушимое упорство, с которым он боролся против симонии и коррупции в церкви. Папа смотрит на посетителя строго и проницательно, как человек, привыкший к повиновению, но чуть заметная тревога во взгляде говорит о том, что лицом к лицу с этим суровым аскетом, своим бывшим учителем, он не чувствует полной уверенности в себе.

Примерно в то же время Сурбаран написал для того же монастыря картину, изображающую святого Гуго, архиепископа Гренобля, посещающего монастырь, который святой Бруно основал с его помощью. Семеро монахов, составляющих новый орден, сидят за столом в трапезной. Белые сутаны, которые так замечательно удавались Сурбарану, выглядят необычно жесткими. Говорят, это объясняется тем, что головы художник рисовал с натуры, а одежда была надета на глиняные манекены. Это старинная традиция, но я не могу понять, почему рясы, надетые на манекены, не свисают естественными складками. Мне представляется, что, если складки одежды на его картинах выглядят, словно картонные (можно, например, вспомнить «Святого Антония Падуанского»), то это объясняется тем, что свою карьеру он начинал как ученик резчика по дереву. Ему всегда нравились красиво заложенные складки ткани. На самом деле это удачное упрощение, которое дает художнику возможность продемонстрировать виртуозное владение техникой светотени, а также придает бесчисленным фигурам монахов на его картинах дополнительный драматизм.

Когда я писал, что Сурбарану не хватало воображения, я немного преувеличил, было бы правильней сказать, что ему не хватало выдумки. Портретная живопись (а Сурбаран был преимущественно портретистом) — это в определенной степени сотрудничество между художником и его моделью; модель должна внести что-то свое; в этом человеке должно быть что-то, что затронет душу художника и позволит ему отразить на картине нечто большее, чем просто внешнее сходство. Хороший художник подобен писателю: он может проникать в души своих персонажей, думать и чувствовать то же, что они. Это и есть воображение, и этим качеством Сурбаран обладал в полной мере. Люди на его портретах описаны столь подробно, что, даже не обладая особой проницательностью, можно легко угадать все их склонности и пристрастия. В портретах монахов, которых у Сурбарана множество, встречаются все типы человеческих характеров. В толпе можно разглядеть идеалиста, мистика, святого, фанатика, стоика, деспота, педанта, карьериста, сластолюбца, обжору и шута. Ибо не одна только любовь к Богу заставляла этих людей выбирать монашеское поприще. Иногда на этот шаг толкали неосуществившиеся замыслы или разочарование в любви, иногда — стремление к покою и безопасности, а иногда, что греха таить, вполне естественное желание достичь высокого положения в земной жизни. Ведь если способный юноша из бедной семьи не желал отправляться на поиски счастья в Америку или идти на войну, то ему не оставалось другого пути, кроме церкви.

У Сурбарана очень немного светских портретов мужчин, но, с другой стороны, множество полотен с изображением молодых женщин, преимущественно красивых, в роскошных одеждах того времени. Поскольку молодые лица в целом, как правило, не отражают характер, художник не мог применить свое умение изображать индивидуальные черты. К тому же женщины того времени, как, впрочем, и нашего, покрывали лица пудрой и краской, что делало их похожими одна на другую, поэтому мастер удовлетворялся малым: наделял их всех красотой и подробно выписывал богатые шелка и атласы нарядов, жемчуга и драгоценные броши. Из всех, что я видел, наибольшее впечатление на меня произвела святая Касильда из Прадо. В ней почти нет того обаяния юности, которое свойственно остальным, но на ее некрасивом лице явно видны признаки той особой породы, которую принято именовать аристократичностью.

Интересно, что хотя все эти женские портреты призваны изображать святых, но их исторические прототипы никак не могли иметь таких роскошных нарядов и дорогих украшений. Есть сведения, что как раз в тот период, когда Сурбаран писал эти картины, в Испании появилась мода на изображения женщин из дворянских семей в виде святых. Лопе де Вега заказал портрет дамы, с которой у него были далеко не целомудренные отношения, в виде святой Сусанны, а принц Эскилаче попросил написать портрет своей любовницы в костюме святой Елены и с ее символом. Святые Сурбарана — знатные дамы Севильи. В силу мавританского влияния, в определенных отношениях по-прежнему преобладающего, испанские женщины жили очень замкнуто, и считалось неприличным, по крайней мере для особ не королевской крови, позировать для портретов в качестве самих себя. Однако с помощью этих хитрых уловок они могли без всякой неловкости выставить свой портрет в церкви или в монастыре так, чтобы это выглядело проявлением благочестия. Конечно же, они испытывали удовлетворение, когда, приходя на мессу, видели на стене или на алтарной преграде свой портрет. В ту пору не существовало ни закрытых просмотров в Королевской Академии художеств, ни вернисажей в Парижском салоне, и у дам не было возможности выслушать всех желающих высказаться о развешенных вдоль стен портретах, но мы можем себе представить, с каким смешанным чувством гордости и волнения принимали они поздравления от друзей, приходивших полюбоваться на портрет знакомой в образе святой Агнессы, святой Руфины или святой Марины.

Говоря о картинах Сурбарана, я упоминал его мастерство рисовальщика, талант, своеобразие, глубину тона, с которой выписаны белые монашеские сутаны, богатство оттенков в одеяниях князей церкви и платьях аристократок. Я останавливался на искренности его искусства, добросовестности его мастерства, на чувстве собственного достоинства и сдержанности; я подчеркнул убедительность его портретов, свойственное ему понимание характеров и правдоподобность образов давно умерших исторических личностей, я также отмечал, какое сильное впечатление производят эти огромные холсты, проникнутые благородством. Но, полагаю, внимательный читатель не мог не заметить, что я ни разу не называл эти картины красивыми. Красота — очень серьезное слово. В нем заключен глубокий смысл. Теперь его часто применяют не задумываясь: красивым могут назвать платье или браслет, парк, стихотворение или силлогизм. «Красивый» служит синонимом «хорошего», «интересного», «привлекательного». Однако красота — ни то, ни другое, ни третье. Это нечто большее. Она встречается очень редко. В ней заключена огромная сила. Когда люди говорят, что у них от восторга перехватывает дыхание, это не просто фигура речи, это шок, подобный тому, которое испытывает человек, ныряя в ледяную воду. И после этого первого шока ваше сердце колотится, как у заключенного, когда за его спиной захлопывается дверь тюрьмы и он вдыхает сладкий воздух свободы. Красота делает нас лучше, нам кажется, что мы можем ходить по воздуху, радостное возбуждение заставляет забыть обо всем на свете. Вы вырываетесь из телесной оболочки в мир свободного духа. Это как любовь. Это и есть любовь. Это восторг, подобный мистическому. Когда я думаю о произведениях искусства, которые вызвали у меня подобные чувства, я в первую очередь вспоминаю свой первый взгляд на Тадж-Махал, картину Эль Греко «Мучения святого Маврикия», вновь увиденную после многолетнего перерыва, Адама с вытянутой рукой на потолке Сикстинской капеллы, скульптуры Дня и Ночи, а также погруженную в глубокое раздумье фигуру Джулиано в капелле Медичи и «Погребение Христа» Тициана. Ни одна из мастерски написанных, глубоких, величавых картин Сурбарана не внушала мне подобных эмоций. Они прекрасны, но они обращаются к разуму, а не к сердцу, которое дрожит и замирает от восторга при встрече с подлинной красотой.