Уильям Моэм - Рассеянные мысли [сборник]

Выполнив эту необычную операцию, вы можете потребовать, чтобы все остальные с вами согласились. Суждение, что некий предмет красив, хотя и субъективно, поскольку основывается не на понятии, а на чувстве, одинаково справедливо для всех, и вы вправе требовать от всех и каждого, чтобы они признали прекрасным то, что кажется прекрасным вам. На самом деле окружающие в каком-то смысле обязаны согласиться с вашим суждением. Кант обосновывает это утверждение следующим образом: «В самом деле, о том, относительно чего мы сознаем, что удовольствие от него у нас свободно от всякого интереса, мы можем судить только так, что оно должно содержать в себе основание удовольствия для каждого. Действительно, поскольку оно не основывается на какой-нибудь склонности субъекта (или на каком-нибудь другом сознательном интересе) и так как тот, кто высказывает суждение по поводу удовольствия, которое возбуждает в нем предмет, чувствует себя совершенно свободным, то он не может отыскать в качестве причин своего удовольствия никаких частных условий, которые были бы свойственны только его субъекту; поэтому он должен признать это удовольствие имеющим обоснование в том, что он может предполагать и у всякого другого; следовательно, он должен считать, что имеет основание ожидать у каждого такого же удовольствия. Поэтому он будет говорить о прекрасном так, как если бы красота была свойством предмета…» [10] Перевод М. Левиной.

И все же создается впечатление, что Кант чувствовал слабость своей аргументации. Возможно, ему даже приходило в голову, что воображение и разум ничем не лучше чувств, поскольку эти две умственные способности не одинаковы для всех. Наверное, в Кенигсберге было множество людей с более развитым воображением, чем у нашего философа, но никто не обладал столь крепким разумом. Кант вынужден допускать, что мы можем требовать от остальных согласия со своей оценкой того, что можно считать прекрасным по общему мнению. Однако поскольку почти в той же фразе он признает, что людям свойственно ошибаться в своих суждениях о прекрасном, то это не дает нам ровным счетом ничего. В другом месте он замечает, что интерес к прекрасному не является всеобщим, но, если бы существовало понятие, общее для всех людей, все бы одинаково интересовались прекрасным. Действительно, в разделе, озаглавленном «Диалектика эстетической способности к суждению», Кант замечает, что есть лишь один способ сохранить право суждения вкуса, то есть нашего представления о красоте, на всеобщность — допустить, что в основе всякого объекта и субъекта суждения лежит понятие о сверхчувственном. Если я правильно понял, это означает, что объект красоты и человек, который о нем судит, являются внешними проявлениями реальности, и эта реальность едина. Они словно брюки и пиджак, сшитые из одного отреза. Мне это кажется неубедительным. Утверждение, будто представления о прекрасном одинаковы для всех, — лишь бесплодная попытка доказать нечто, противоречащее всякому опыту. Если удовольствие от прекрасного субъективно (а Кант на этом настаивает), то оно должно зависеть от индивидуальных особенностей наблюдателя, особенностей разума и особенности чувств; и хотя мы, наследники иудейской, греческой и римской цивилизаций, имеем между собой много общего, среди нас нет совершенно одинаковых людей. Мы можем более или менее соглашаться друг с другом относительно красоты известных вещей, и то лишь потому, что они нам хорошо знакомы, но только, естественно, наши суждения о красоте так же разнообразны, как и представления о приятном.

Кант утверждал, что, когда вы с помощью описанного выше метода приняли решение, что нечто, увиденное вами, прекрасно, вы не можете ни приписать удовольствие (чувство), которое испытали, кому-либо еще, ни также предположить, что ваше удовольствие (чувство, я повторяю) передается всем без исключения. Мне это представляется очень странным. Я всегда считал, что особенность любого чувства как раз в том и заключается, что его невозможно передать другим. Когда я смотрю на «Мадонну на троне» Джорджоне в церкви Кастельфранко, я, обладая даром слова, могу рассказать вам, что я при этом чувствую, но я не могу передать свои ощущения. Если я влюблен, я могу описать чувства, которые вызывает во мне любовь, но я не могу передать их другому человеку. Если бы это было возможно, мой собеседник влюбился бы в предмет моей привязанности, и меня бы это очень смутило. Наши чувства определяются нашим характером; можно без преувеличения сказать, что, глядя на одну и ту же картину или читая одно и то же стихотворение, два человека воспринимают их по-разному. По всей видимости, Кант пришел к идее о возможности всеобщей передачи чувств лишь потому, что чувства для него имели одно-единственное значение — с помощью воображения и понимания они дают толчок идеям, а поскольку идеи по своей природе обладают возможностью передачи, то и чувства, которые их вызвали, должны этим свойством обладать. Кант, как я уже отмечал вначале, был не способен на сильные чувства. Вероятно, поэтому он настаивал, что благоговение перед красотой всего лишь созерцательно.

Созерцание — пассивное состояние, оно не предполагает трепета, волнения, замирания сердца — всего того, что люди, наделенные эстетическим чувством, испытывают, разглядывая прекрасную картину или читая прекрасное стихотворение. Подобную реакцию у них может вызвать приятное, но никак не прекрасное. Мне трудно поверить, что такие люди читают Шекспира и Мильтона, слушают Моцарта и Бетховена, смотрят на картины Эль Греко и Шардена и не испытывают при этом никаких чувств, кроме созерцательной задумчивости.

Доктрина Канта о возможности передачи чувств естественным образом ставит вопрос о том, что в принципе поддается передаче. Очевидно, что творец, будь он художник, поэт или композитор, передает некое сообщение, но из этого философы, изучающие эстетику, делают вывод, что таково его намерение. Здесь, как мне кажется, они ошибаются. Они недостаточно хорошо изучили процесс творчества. Полагаю, что у художника, когда он приступает к работе, нет того намерения, какое они ему приписывают. В таком случае его надо было бы считать учителем или пропагандистом, но никак не художником. Я знаю, как бывает с писателем-беллетристом. Идея приходит к нему неизвестно откуда, и поэтому он дает ей звучное имя — вдохновение. Это такая же ничтожная вещь, как крошечное инородное тело, попавшее в раковину моллюска и положившее начало возникновению жемчужины. По какой-то причине идея захватывает писателя, воображение включается в работу, из подсознания всплывают мысли и чувства, вокруг толпятся персонажи, представляются события, которые раскроют характеры героев (ибо характеры раскрываются в действии, а не в описании). Иногда, хоть и не всегда, бесформенная масса материала укладывается в схему, позволяющую увидеть в мешанине идей и чувств некий путь, по которому писатель следует до тех пор, пока, устав от беспорядка в мыслях, не садится и не изливает все на бумаге, снимая тем самым с души тяжкий груз. Закончив работу, он обретает свободу. Какое сообщение получит читатель, автора уже не касается.